— Как фамилия художника? — осведомился важный.
Скромный молодой человек пригнулся, разбирая подпись на картине.
— Тропинин, ваше превосходительство, — сказал он, прочитав. — Василий Тропинин.
— Гм! Тро-пи-нин… Могу сказать с уверенностью — далеко пойдёт. Я, батюшка, старинный искусств знаток и ценитель, редко ошибаюсь.
— Ну, каково? — шепнул Борис.
Василий молчал. Нежданный успех его ошеломил. Борина искренность, дружба, не знающая зависти, взволновала до слёз.
— Кто сей Тропинин? Имя мне неведомое.
Василий вздрогнул: он узнал голос президента академии графа Александра Сергеевича Строганова.
— Советника академии Щукина учение, ваше сиятельство, — объяснил ректор Акимов. — Юноша весьма талантливый. Двух медалей удостоен. Портрет им рисован с воспитанника академии Винокурова.
— Да вот и сам Щукин — лёгок на помине, — сказал Строганов.
Плотный, длинноволосый художник почтительно раскланивался с президентом.
— Ну-с, Степан Семёныч, поздравляю! — говорил между тем ректор. — Ученики, подобные Тропинину, — лучшая награда учителю. Помяните моё слово, гордиться им будете. Большая дорога, большая дорога, да-с…
Вася слушал, смотрел, поминутно взглядывал на приятеля недоуменно и счастливо.
— Какая дорога у крепостного? — сказал Щукин. — Тропинин мой графу Моркову принадлежит.
— Крепостной? — переспросил Строганов. — Прискорбно… Весьма прискорбно.
Васю будто плетью хлестнули, он съёжился.
— Неужто граф Морков станет препятствовать развитию такого прекрасного таланта? — задумчиво, ни к кому не обращаясь, проговорил президент академии.
— Намерение его сиятельства касательно Тропинина мне неведомо, — сдержанно ответил Щукин.
— Жаль, что Тропинин принадлежит такому упрямому, а то не грех было бы похлопотать.
— Вы, ваше сиятельство, окажете тем самым великую услугу отечественному искусству, — заметил ректор Акимов с живостью.
— Да… Надобно принять меры. Не для того государство тратится на содержание Академии художеств, не затем профессора время драгоценное и усилия свои употребляют, чтобы впоследствии иной самодур развитого, образованнейшего художника свиней пасти понуждал.
Василий, взволнованный, слушал президента академии. Он знал, что это не пустые слова. Граф Александр Сергеевич Строганов был искреннейшим ревнителем просвещения, покровителем, другом художников и сочинителей.
— Во избежание сих прискорбных происшествий надлежало бы людей крепостного звания в ученики академии вовсе не принимать! — ржаво проскрипел Щукин; в его голосе почуялось Тропинину тайное недоброжелательство.
— Зачем же так? — возразил Акимов с горячностью. — Зачем лишать отечество многих прекрасных талантов? Принимать крепостного возможно, однако с известной предосторожностью. Хотя бы заручившись обязательством помещика дать оному крепостному вольную… Конечно, в случае особых успехов.
— У иного вельможи крепостному, право, куда лучше, нежели на воле, — вставил Щукин, льстиво улыбаясь Строганову. — Ваше сиятельство, блистательный пример тому являете.
— В семье не без урода, — отозвался граф шутливо. — Однако, сколь ревностно я ни пекусь о моих людях, по окончании образования я их на волю отпускаю: творческие труды свободы требуют. Государи мои… прощайте. Постараюсь всё-таки вызволить Тропинина.
— Что, сказывал я тебе, маловер ты эдакой! — вполголоса напустился на Василия Борис. — Уж коли сам президент, сам граф Строганов хлопотать посулился, да ректор Акимов славную будущность предрекает…
— Кабы я вольный был, — вымолвил Тропинин грустно. — Щукин-то не зря сказал: у крепостного какая дорога?!
Борис задумался.
— А знаешь, Вася, что-то не по сердцу мне твой Щукин. Уж не завидует ли твоей славе?
Тропинин молчал.
— Щукин — что! — негромко вымолвил он наконец. — Не в Щукине сила. Граф Морков как…
Почерк на конверте был знакомый.
«От Проши», — подумал Тропинин и торопливо сломал сургучную печать.
Судьба второго казачка графа Миниха, тоже отписанного Моркову в приданое за дочерью, складывалась так. Хозяин рачительный, Морков считал за благо иметь у себя в деревне собственного лекаря. Потому он и поощрил Прошкину склонность к медицине и отослал его в Московский университет.
Тропинин знал, что его старый друг оказывает весьма отличные успехи в науке и что московские профессора хлопочут перед Морковым о предоставлении ему свободы, необходимой для самостоятельной научной деятельности.
С первых же слов письма Василий понял, как несчастливо обернулось для Прокопия ходатайство москвичей: барин разгневался. Прошка Данилевский — его, графа Моркова, собственность и на его, графские, денежки обучен. А понеже университету учёных недостаёт, так пускай оных из вольных набирает. Он же, граф Морков, своего крепостного для собственной надобности обучал, а ежели Прошка в лекарском искусстве понаторел, то тем лучше для графа Ираклия Ивановича. Вот и весь сказ…
Письмо выскользнуло из рук, забелело на полу в весенних сумерках. Василий не двигался с места. Это письмо предрешало не только судьбу Данилевского, но и его, Тропинина. Свет уличного фонаря жёлтой полоской лёг на пол. Василий полюбовался ею, потом взял картуз и вышел. Ветер дул с Невы, резкий и пронзительный. Наплывали тучи, светила луна, края туч отливали медью.
В окнах квартиры Щукина был свет. Зайти поговорить со Степаном Семёновичем? Может, что и присоветует. Ведь он, Вася, ему, как отцу родному, верил…
Тропинин вошёл, тихонько притворил за собой дверь. В кабинете спорили. Тропинин услышал своё имя, остановился.
— А ведомо ли вам, что одного из бывших наших учеников крепостного звания барин за непокорность крыши да полы красить понуждал? А после на скотный двор отослал. Так этот несчастливец с горя повесился. А другой живописец, кабалы не вынеся, в пруду утопился.
Василий узнал голос Акимова. Потом заговорил Щукин:
— А ведомо ли вам, что прославленный наш художник Поляков вовсе спился с кругу да и пропал без вести?
— Как не спиться с кругу, когда барин его таскал на запятках кареты в ливрее! Полякову случалось распахивать дверцы кареты около тех самых домов, где он великим почётом пользовался.
«Слушать у чужих дверей — непристойность какая», — подумал Тропинин, но уйти не хватало духу.
— Полно вам, батюшка, — говорил Щукин с непонятным для Василия раздражением. — Холоп глушит вино и с горя, и с радости. От людей подобного звания проку не жди. А посему почитаю долгом своим без промедления отписать графу Моркову. Особы не токмо высокие, но и высочайшие обратили благосклонное внимание на Тропинина. Её величество государыня императрица Елизавета Алексеевна изволили с одобрением лорнировать его картину. И ежели бы сии особы обратились к графу с просьбой об отпуске Василия на волю, оная просьба была бы приказанию равна.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
