Виктор сделал неосторожное движение, и Батыгин предостерегающе поднял руку.
— Прислушайся! Будто замерло все, уснуло, но если долго не нарушать тишины — уловишь шепот сада…
И на самом деле: вода медленно, но настойчиво просачивалась в почву, и песчинки с нежнейшим поскрипыванием оседали, уплотнялись; упав на землю, дождевые капли разбивались, но потом брызги подтягивались друг к другу и сливались, подобно шарикам ртути; опавшие листья намокали, тяжелели и придавливали к земле сухие травинки; пригибаясь, травинки рассерженно шуршали, напрягались, чтобы не сдаться; дождик не усиливался, но на листьях яблонь и сирени скопилась вода, и тонкие струйки, слабо шелестя, потекли на нижние листья и застучали по ним так часто, что теперь казалось, будто пошел настоящий дождь…
И вдруг тишина нарушилась: где-то в отдалении, должно быть на другом конце поселковой улицы, сильный и свежий женский голос запел старую песню:
Ой, рябина кудрявая,Белые цветы,Ой, рябина-рябинушка,Что взгрустнула ты?..
И Батыгин и Виктор одновременно подняли головы и замерли. Голос лился спокойно и светло и рассказывал не о том, о чем рассказывалось в песне, а о чем-то неизмеримо большем — о счастье, о жизни, о мечте, о разлуке и разочаровании. Так могла петь только молодая, но уже немало пережившая женщина…
Ой, рябина-рябинушка,Что взгрустнула ты?
Женщина спрашивала не рябину, она спрашивала себя, и голос говорил, что нельзя не грустить вот в такую черную ночь, потому что до рассвета еще далеко и кто поручится, что не будет он в тучах, потому что очень хочется любить и жить для любимого, а любовь заплуталась где-то во мраке.
— Хороша, — тихо сказал Батыгин.
— Песня?
— Женщина, душа ее.
— А мне грустно почему-то стало… Будет когда-нибудь так, что люди совсем перестанут грустить, страдать?.. А, Николай Федорович?
Батыгин пожал плечами — кто знает!
…Но день выдался солнечным, ясным. Было воскресенье, и Виктор с утра пришел к Батыгину — еще накануне они договорились пойти на реку и взять лодку.
Сначала на весла сел Батыгин, но через полчаса, устав, он уступил свое место Виктору.
Виктор пришел к Батыгину с твердым намерением серьезно поговорить с ним, убедить взять его, Виктора, в астрогеографический институт. В конце концов он не так уж молод — учится в одиннадцатом классе, и хотя ему осталось учиться еще почти семь лет, он вполне сможет совместить учение с работой… Виктор привык откровенно разговаривать с Батыгиным, но сегодня долго не осмеливался начать, — быть может потому, что собирался говорить о самом главном…
Батыгин, почувствовавший, что его юный друг пребывает в необычном состоянии, молча наблюдал за ним. Прекрасный спортсмен, пловец, проходивший стометровку менее чем за пятьдесят две секунды, Виктор был широкоплеч, строен; он греб против течения без малейшего усилия, и Батыгину было приятно следить за работой его эластичных, рельефно обозначенных мускулов. Но думал Батыгин об ином — о характере юноши. С одной стороны — завидная целеустремленность, настойчивость, умение направлять свои поступки, безусловная смелость. Но с другой — несомненное честолюбие, суховатость в обращении с товарищами, привычка осуществлять свои желания, не считаясь ни с обстоятельствами, ни с желаниями близких; угадывалось в этом нечто от эгоистичности и в то же время от избалованности условиями жизни… Нет, Батыгин не разочаровался в Викторе, он никогда и не стремился найти среди молодежи этакое идеальное существо, «рыцаря без страха и упрека». Но Батыгин спрашивал себя: не внушает ли он Виктору, постоянно интересуясь им, излишнее самомнение, излишнюю самоуверенность?.. Не решил ли юноша, что он уже вполне пригоден для участия в экспедиции?.. Между тем, если бы экспедиция должна была вылететь завтра, Виктор не попал бы в число ее участников. И нет гарантии, что он попадет в будущую экспедицию. Все прояснят ближайшие два-три года…
И Батыгин подумал, что надо сказать об этом Виктору, избавив его тем самым от ненужных иллюзий.
— Николай Федорович, возьмите меня к себе в институт, — неожиданно попросил Виктор и прямо посмотрел в глаза Батыгину.
Батыгин не спешил с ответом. «Так, кажется, мои опасения подтверждаются».
— Скажи мне, чем ты надеешься заслужить право на участие в космическом путешествии?.. Большим желанием? Крепостью мускулов? Твердой волей?.. Это было бы слишком просто. И ненадежно.
— Чем же тогда?
— Любовью.
Виктор не пытался скрыть удивления.
— Да, любовью, — подтвердил Батыгин. — Ко всему земному, ко всему человеческому… И еще ненавистью — ко всему, что мешает нам творить, ко всему самодовольному, равнодушному. А ты не умеешь ни ненавидеть, ни любить. Ты занят собою, и порою сам кажешься мне и самовлюбленным и равнодушным… Не знаю, каким ты станешь в будущем, но пока я не могу обещать, что возьму тебя в Институт астрогеографии, а тем более — в космическую экспедицию.
Виктор продолжал грести, и лодка по-прежнему ровно шла против течения. Батыгин по-настоящему жалел Виктора, но иначе поступить не мог. Он ждал, будет ли Виктор просить, спорить, но тот глядел куда-то мимо него, — на реку, залитую потоками солнечных лучей, на кущи деревьев, в зелени которых уже проступила желтизна, — и молчал. Молчал сосредоточенно и, как угадывал Батыгин, зло.
— Поворачивай обратно.
Виктор поднял весла, но не успел их опустить. Тот же самый голос, что пел вчера ночью, зазвучал вновь:
Ой, рябина кудрявая,Белые цветы…
Песня лилась привольно и широко, словно торжествуя победу над тьмой и непогодой. Батыгин и Виктор, не сговариваясь, повернулись в сторону певицы.
К ним приближалась лодка — обычная прогулочная лодка. На веслах спиною к Батыгину и Виктору сидел парень в тенниске, а на корме — худенькая девушка с широко раскрытыми удивленными глазами; девушка смотрела на мир с такой радостью, таким восторгом, будто впервые увидела и Москву-реку, и крутой берег, и синее небо, и впервые услышала собственную песню, и удивилась тому, что и песня, и река, и небо — все это доступно, все это можно увидеть и услышать, все полюбить и всем наслаждаться.
Батыгин поглядел по сторонам, словно подозревал подвох, и хотел найти настоящую певицу, ту самую много пережившую женщину, о которой говорил вчера, но поблизости не было ни одной другой лодки. Пела эта худенькая миловидная девушка, ровесница Виктора.
Заметив, что на нее смотрят, и не понимая, чем вызвано столь пристальное внимание, девушка умолкла и нахмурилась. Лодки поравнялись и разошлись. Девушка оглянулась. Глаза ее были задумчивы и спокойны.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
