МУЖЧИНА. Начни сначала.
ЖЕНЩИНА. За дверью стояли мужчины.
Стояли мужчины.
Стояли мужчины. (Все громче и громче, все сильнее и сильнее. Потом останавливается. Резко. Она словно на грани обморока, затем приходит в себя.)
Мужчина встает.
Так?
МУЖЧИНА(подходит к ней со спины). Откуда я знаю.
ЖЕНЩИНА. Когда это было?
МУЖЧИНА. Что?
ЖЕНЩИНА. Это. То, о чем я говорила. О чем напевала.
МУЖЧИНА. Всегда. Везде.
Однажды я скажу тебе кое-что.
Однажды мне тоже будет что тебе сказать.
ЖЕНЩИНА. Что?
МУЖЧИНА. Не сейчас. Когда-нибудь.
Сейчас не могу.
Не знаю почему.
Из-за всего этого во мне что-то оборвалось.
Понимаешь?
ЖЕНЩИНА. Нет.
МУЖЧИНА. Здесь, сегодня что-то во мне оборвалось. Можно это понять, нет?
ЖЕНЩИНА. Возможно.
Пауза. Очень долгая.
Мужчина возвращается к столу, весь сгорбленный.
Он постарел.
Я должен начать все сначала.
Пауза.
Мужчина тянет за простыню и опрокидывает разбитый стул. Это придает ему сил.
МУЖЧИНА. «НУ ЧТО Ж, ПОПРОБУЕМ: ОГРОМНЫЙ, НЕУКЛЮЖИЙ, / СКРИПУЧИЙ ПОВОРОТ РУЛЯ!» — говорил Осип Мандельштам / он остался / жил в революции среди / остался / жил / испытывал / «ОГРОМНЫЙ, НЕУКЛЮЖИЙ, / СКРИПУЧИЙ ПОВОРОТ РУЛЯ!»
ЖЕНЩИНА. Зачем ты так кричишь?
МУЖЧИНА. Не знаю.
Это возвращается. Вот и все.
ЖЕНЩИНА. Здесь не надо кричать.
МУЖЧИНА. Да. Наверное. Не сейчас, во всяком случае.
Пауза.
Женщина упрямо продолжает стоять в центре сцены.
Мужчина передвигается с трудом, держа в руках простыню.
Он выглядит жалко.
ЖЕНЩИНА. И когда это произошло. Я хочу сказать: для него, для нее, для Осипа, для Надежды. Когда. Точно.
МУЖЧИНА. Ты имеешь в виду, в первый раз?
ЖЕНЩИНА. Да, в первый раз.
МУЖЧИНА. Ну хорошо.
Пауза.
По его виду мы понимаем, чего ему стоит предаваться подобным воспоминаниям.
В 1934 году. Это было тоже однажды майской ночью, но какой-то другой майской ночью, 14 или 15 числа. Разумеется, неважно.
Пауза.
Им открыла Надежда, я помню, помню, она рассказала мне об этой ночной операции, первой операции в очень темной квартире, там была пожилая женщина, слишком накрашенная.
Она, кажется, напоила меня чаем, из самовара, местный колорит.
Она открыла им.
Женщина снова напевает.
ЖЕНЩИНА. За дверью стояли мужчины.
Стояли мужчины.
Стояли мужчины.
Темнота.
8
ЖЕНЩИНА. …И первый сказал: «Можно войти?» Он уже вошел, за ним остальные / …нашествие коверкотовых пальто заполнило все пространство — в квартире было мало места, впрочем, Ахматова…
Вы знаете Ахматову? / Разве вы знаете наших величайших поэтов? / Чему вас учили в нашей стране? «Тихий Дон» и Маяковский, наверное, в лучшем случае… / Попутчики, первоклассные компаньоны, могильщики — простите, простите меня за то, что заставила вас ждать… Вы приехали издалека, чтобы поговорить о нем, о нас… а я заставляю ждать, подозреваю вас…
МУЖЧИНА. Ничего страшного, ничего.
Пауза.
Продолжайте, пожалуйста.
ЖЕНЩИНА. Ахматова, я говорила об Ахматовой, говорила, что Ахматова тоже там была, и Лева Гумилев, ее сын — он жил с нами, — и Бродский, переводчик, — конечно, это он нас выдал — и вот нашествие белых коверкотовых пальто… Мы все были в той крохотной двухкомнатной квартире, помню, очень хорошо помню, что Анна спала на кухне…
МУЖЧИНА. Анна?
ЖЕНЩИНА(с небольшим раздражением). Ну да, Анна. Ахматова. Единственная верная подруга. И после смерти Оси тоже.
МУЖЧИНА. Простите меня.
Постараюсь больше не перебивать.
Молчание.
Прошу вас, продолжайте.
ЖЕНЩИНА. О, все это обычная процедура… Они спросили у него документы, и он, улыбаясь, дал им документы, а я в это время пыталась спрятать самое важное — другое — бумаги, компромат, стихи / Пыталась сообразить, где они будут искать, вскрывать матрацы, перетряхивать все, опрокидывать полки и т. д. / У таких людей профессиональный навык, так сказать, чутье, так называемая способность выгонять из логовища дичь — террористов-евреев-контрреволюционеров-везде-и-повсюду / И, может быть, худшее еще не началось, худшее еще только предстояло, и я радуюсь, да-да, радуюсь иногда, зная, что мне осталось жить так мало времени и я уже не увижу худшего. / «ВЕК МОЙ, ЗВЕРЬ МОЙ» / Все это обычная процедура. / «ВЕК МОЙ, ЗВЕРЬ МОЙ» / Он писал об этом много лет назад, и как он был прав, как он был прав, мог ли он только представить себе такое — когда эти чекисты допрашивали, и переворачивали, и раскидывали в разные стороны нищенские следы нашего существования / Я спрятала его последние стихи в пустые кастрюли / Они не нашли / Они увели его на допрос из-за памфлета о Сталине, самого плохого его стихотворения, доказывающего, как они говорили, объ-ек-тив-но анти-революционное поведение / Он не вернется, говорила я себе, но тогда он вернулся, его помиловал сам Хозяин, смерть была перенесена на более отдаленный срок, но он вернулся, помня о смерти / Четыре года спустя они придут снова / Это будет в другом доме, это будут другие люди, но той же породы, и им нужен будет он сам в качестве Доказательства, словно он в конце концов превратился в воплощенное Доказательство…
Нет.
Ибо дух смерти, дошедший до своего апогея, не испытывает больше необходимости оправдываться перед людьми — какими людьми? Здесь больше нет людей, есть только те, что вместе с ними, и те, что против…
Последние должны исчезнуть. Вот и все.
Пауза.
(Грубо.) А вы, говорите, были коммунистом?…
Мужчина резко встает.
Направляется к авансцене.
Смотрит на часы.
МУЖЧИНА. Уже слишком длинно. Слишком длинно.
ЖЕНЩИНА. Но это еще не финал. Ты даже не ждешь, пока мы закончим.
МУЖЧИНА. Лучше остановиться на «Вот и все». «Вот и все» будет хороший финал.
ЖЕНЩИНА. Конечно.
Пауза.
МУЖЧИНА. Я тебя не убедил.
ЖЕНЩИНА. Мне понравился финал.
МУЖЧИНА. Еще бы. Тебе-то что. С тобой-то что может случиться. Ты никогда не принимала участие, я хочу сказать, реально, то есть буквально.
Пауза.
ЖЕНЩИНА. А вы, говорите, были коммунистом?..
Пауза.
Потом Мужчина решается.
МУЖЧИНА. Да, я был коммунистом.
Пауза.
Там, где я жил — в слепой и глухонемой стране, не было выбора. У меня была такая же судьба, как у всех, кто каждое утро ездил на пригородных поездах, а по ночам повторял одни и те же речи — на пустых сценах, в малюсеньких театрах — для всех пьяных сторожей с руками, красными от липкого вина. И я сам чувствовал себя липким от этих набожных призывов к революции масс, классовой борьбе, но не было другого выбора, уверяю вас, кроме такого выбора, или же надо было вставать на сторону Хозяев!..
ЖЕНЩИНА. Ося!
МУЖЧИНА. Потом возникло ровно противоположное мироощущение.
Однажды:
красный потолок стал осыпаться. Небо. Открылось. Потолок. Небо,
разрыв, пропасть.
Глаза, открывшиеся на Красной площади — или где-то еще, за дверью жены советского поэта, убитого в 1938 году. Берлинская лазурь осыпалась, древние стены новой проказы.
Здравствуйте, говорю, говорю вам, я только что узнал о мертвеце, который никем мне не приходился, и я не знал его, пока у меня не открылись глаза / Эдип! Эдип! Живой плевок на Маленького Отца Народов / Я, видите ли, наконец перерезал пуповину и прихожу теперь узнать, как у вас дела / Не слишком ли поздно / Разве вы надеетесь, вы-то-же-его-жена-такая-верная-раздавим-слезу, разве вы надеетесь, говорил я, что сорок лет спустя все мертвые восстанут из могил — и не для того, чтобы оскорблять выживших (в чем можно упрекать выживших, чья упрямая трусость жизни является смелостью слепцов, глухонемых уродов?), но для того, чтобы сплясать непристойный рок-н-ролл скелетов, в память о грудах-трупов-всех-стран-соединяйтесь?!..
