Крейсера в папином укрепленном районе больше никогда не появлялись… Правда в том же 14-м году днем пришла немецкая подводная лодка и попыталась обстрелять из своего 75 м/м орудия станцию, но под огнем батареи сразу же пошла на погружение и вскоре на поверхности воды появилось огромное пятно солярки.
Папа вышел в море на катере и произвел пеленгование места. Когда по вызову пришла из Севастополя водолазная спасательная бригада, то на глубине в 65 метров нашли немецкую подводную лодку с пробитым левым бортом и носовой части палубы.
Но все же от налетов крейсеров пострадало много заводских зданий, и пришлось солидно заниматься восстановлением и стен, и крыш, и оборудования. После каждого налета из Феодосии приезжал городской фотограф и снимал результаты обстрела. Потом эти снимки попадали в местные журналы и газеты… Много их было у нас в семье, но ни один в дальнейшем не уцелел, и у меня сохранился только один, мой, снятый в ателье города. Этот снимок помещен в этом альбоме. Жертв не было ни разу, ни в гарнизоне, ни в поселке… От жизни на юге у меня осталось много воспоминаний, и это понятно – я стал старше и гораздо умнее и неплохо уже разбирался в происходящих событиях и, главное, вышел из-под опеки мамы…
Здесь в Крыму все пошло к моему большому удовольствию. Папа отдал меня под покровительство своего вестового гвардейца Любинецкого. Одно слово «гвардеец» очень много значило в те времена. Виктор Любинецкий был красивым мужчиной чуть ли не сажень ростом, с отличной выправкой и большущими закрученными кверху усами. Вспомнив его как-то зимой 1941 года, я тоже отрастил себе усы ценой довольно сильных мучений, так неудержимо чесалось под носом во время затеянного эксперимента. Усы получились далеко не гвардейские и имели рыжий оттенок от куренья. Можно добавить, что когда меня увидел командир части, то сказал: «Просто прелесть, какая гадость!» – и тем самым закончил мое мероприятие…
К Любинецкому я сразу преисполнился уважением и любовью, слушался лучше, чем отца с матерью и проводил с ним почти все свое время. Мама вскоре после приезда в Крым подхватила малярию и страдала ею потом всю жизнь. Как сейчас я помню ее сидящую в кресле и закутанную в оренбургский платок. Помню и в жаркие дни вечно трясущуюся от холода…
Мои дни текут и быстро и интересно, скучать некогда, каждый день приносит массу новых впечатлений: то пушку новую привезут, то катер невиданного типа придет, то тральщики зайдут в нашу бухту, то обстрел с моря, то военные мелкие корабли завернут по различным делам, а я всюду сую свой нос! Мне всегда и до всего дело есть, и мы с Любинецким обсуждаем и рассматриваем, лазаем и на тральщики и в казармы, и на батареи, и на баржи с грузом, и в разные мастерские на берегу…
Часто ходим к матросам в казармы по вечерам и всегда в курсе событий дня… Конечно, и нас знают везде – сына начальника и его вестового… Любинецкий учит меня плавать, нырять, грести веслами на маленькой морской шлюпке-двойке, учит вязать все морские узлы и плести маты и тросы.
Мои познания в морском деле увеличиваются, и я уверенно уже отличаю по силуэтам все наши военные корабли, плаваю и по-собачьи, и саженками, и на спине… Мы часто ловим рыбу на удочки или с прибрежных скал по дороге к Иван-бабе или с нашей «двойки» в море. Ловится рыба плоховато – ее успели уже распугать катера, снующие от щита к щиту, и торпеды, ходящие на разной глубине и отравляющие воду маслом и соляркой. Но все-таки ловля приносит и развлечение и удовольствие обоим, и мы часто сидим и наслаждаемся «клевом» и игрой дельфинов на волнах моря…
А как приятно после идти по поселку с удочкой на спине и связкой рыбы на поясе… Ловится бычок – безобразнейшая рыба на свете, почти вся состоящая из одной головы, ловится по сезону и макрель, и кефаль, и скумбрия, и окунь, и ерш, а часто и камбала, плоская как тарелка с выпученными глазами…
День наш проходит по матросскому распорядку в казармах: в 6 часов побудка под утреннюю зарю, доносящуюся в дом, мы мгновенно просыпаемся и бежим с Любинецким на берег или умываться, или купаться, а после в казармы, где он получает на нас две порции матросского завтрака – котелок гречневой каши размазни с маслом и уплетаем с аппетитом, запивая кашу и булку с маслом горячим чаем.
После завтрака в зависимости от сезона и погоды направляемся в море на катере или шлюпке на щиты и наблюдаем за ходом торпед. Незаметно проходит время до 12 часов – матросского обеда, который предварительно приносится папе на станцию для снятия пробы. Обед Любинецкий забирает в котелки, и мы кушаем на свежем воздухе в тени. Получая порции, Любинецкий обязательно добавляет коку одну из любимых матросами поговорок и шуток вроде: «Ну-ка! налей борща со дна, но пожиже!»… На флоте любят всякие поговорки, любят и когда в борще или щах, как говорят, «ложка стоит!»…
Валерий Озеров в 1914 г. в Феодосии
Но второе южный гуляш из свинины с картошкой и морковью или две больших котлеты с макаронами и на сладкое традиционный флотский компот. Все блюда жирные, вкусные, хлеб местного печения ароматен и тоже идет в «охотку»… Кушал я тогда много и всегда с большим аппетитом, а главное, без всяких капризов как дома. Капризов было очень много, поскольку мама по советам врачей в Кронштадте пичкала все манными кашами, тапиокой[51] и геркулесом – недаром я потом уже никогда их не кушал, несмотря на любые уговоры. Ненависть к молочной пище и молочным кашам осталась на всю жизнь, но любовь к гречневой каше привилась также на всю жизнь…
После обеда в гарнизоне – мертвый час, а гражданским – обед. Любинецкий, выбрав укромное местечко на воздухе в тени, спит, я по настроению или тоже засыпаю рядом, либо бегу домой поболтать с родителями. Я рассказываю матросские новости и часто удивляю отца своей осведомленностью… А потом опять купание, гуляние, сбор камешков на берегу. После коричнево-желтой воды Маркизовой лужи или кристально чистой Копенского озера вода Черного моря мне особенно нравится: она сине-зеленая, иногда бирюзовая с розоватым оттенком. В зависимости от времени дня она изменяет свои оттенки с непередаваемым отливом красок…
Помню одно утро после сильного шторма ночью… Мы вышли с Виктором[52] утром на берег и не узнали привычной картины… Штормом сорвало все катера и шлюпки с якорей, утопило затем в море, а под утро море вернуло свою добычу и прибоем все выбросило обратно на берег… С десяток катеров и шлюпок лежали с разбитыми бортами на берегу на гальке.
Идем по берегу и видим, как вперемежку с катерами на камушках лежат мертвые дельфины… Они тоже не спаслись от шторма, обессилели в борьбе… Шторм их не пощадил, конечно. Валяются избитые морские коты, луна и меч рыбы, валяется крупная камбала и даже белуга, которая ловится за 30–40 верст от берега, – и ее не пощадило море… Только через неделю возобновились работы на станции, когда смогли отремонтировать первые катера. Долго пахло гнилью разлагающейся рыбы… Черное море не любит шутить… На Черноморском флоте все время вступают в строй новые корабли: эсминцы «Гневный», «Громкий», «Дерзкий», «Пронзительный», «Пылкий», «Быстрый», «Беспокойный», «Счастливый», подводные лодки «Морж», «Нерпа», «Тюлень» и первый минный заградитель «Краб».
Спуск на воду эсминца «Быстрый» на верфи Вадона в Херсоне. 1914 г.
К этому времени уже успел погибнуть турецкий крейсер «Меджидие» – наш старый знакомый по обстрелам в 14-м году. Его подняли, починили, и он ходит в составе нашего флота под названием «Прут». Скоро выйдут на просторы моря и линейные корабли, и крейсера, и эсминцы, и подводные лодки, срочно достраивающиеся на верфях Черного моря в Севастополе и Николаеве… Война все усиливается и на море и на суше, давно уже действует и флот и армия на Кавказско-турецком фронте… Дела турок идут не блестяще…
Нас иногда навещает мой дядя Коля[53], папин младший брат – мичман. Он служит на эсминце «Лейтенант Пущин» и во время кратковременных отпусков приезжает в Двухякорную на день-другой…[54]
В нескольких верстах от Феодосии в горах расположился большой мужской монастырь. Я сейчас забыл его название. Его окружают сады с миндалем, персиками, абрикосами и розами. Далее идут большие виноградники. Мы с мамой несколько раз посещали монастырь, приезжая по горам на линейках…
На юге линейкой называется четырехколесная тележка на рессорах, запряженная парой выносливых лошадок. Сиденье на ней устроено как простой диван без ножек, подушек и спинок. Спинки заменяют спины сидящих пассажиров, спустивших ноги вниз и упирающихся во время езды друг в друга…
В монастыре всегда угощают превкусным варенцем[55] со льда, посыпанным мелким сахаром с корицей. Во дворе имеется родник, бьющий из расселин в горе. Вода в нем чистая, прозрачная и ледяная… Она освящена в монастыре еще очень давно… Каждый богомолец или просто верующий по обычаю должен испить воды, черпая жестяной кружкой и, перекрестившись, бросить на дно ручейка серебряную монету… Я вижу, бросая свою, на дне, на чистом песке целую кучу этих монет…[56]
