Вернемся к семье, она была очень бедная. В 1897 году Моисей уехал в Соединенные Штаты Америки попытать счастья, он оставил в Вене Серафину, которая ждала третьего ребенка, это будет девочка. Второй же их ребенок — мальчик, младший брат Джо. Когда Джо исполнилось шесть лет, его отдали в еврейскую школу, он попал в класс к «ужасному бородатому чудовищу, с пронзительным взглядом, он учил нас так, что мы боялись его больше, чем Иегову. Изучение религии было обязательным, мы научились читать и писать на иврите, языке, которому пять тысяч лет, не понимая при этом смысла ни единого слова… Школьного учителя, который все же привил нам таким образом любовь к древней культуре, звали Антшерль, но я в одном из моих фильмов („Голубой ангел“, 1936) воспроизвел его образ под другим именем».
Однако в «Голубом ангеле» Эмиль Яннингс играл роль учителя английского языка, а не иврита, и было бы очень трудно распознать в его персонаже хоть какой-то намек на иудаизм. Впрочем, в основу фильма лег роман Генриха Манна, написанный в 1905 году, в котором, если анализировать его с другой точки зрения, можно усмотреть предвидение будущих событий, что и делает Зигфрид Кракауэр в своей книге «От Калигари до Гитлера» (1947). Шумные ученики несчастного Унрата сознательно представлены как прирожденные гитлеровцы, а финальная сцена его публичного унижения в кабаре «Голубой ангел», на глазах многих жителей города, в котором, как он еще недавно считал, его очень уважают, — это «урок садизма» и «скромный вклад в серию похожих, хотя и более изобретательных издевательств нацистов над людьми в концлагерях». Штернберг цитировал мнение Кракауэра, для того чтобы потом решительно его опровергнуть. Откровенно говоря, нужны очень большое воображение и аналитическая изобретательность, чтобы уловить в творчестве Джозефа фон Штернберга какое-либо внимание к своему собственному еврейскому (иудейскому) происхождению.
Марлен же, напротив, всегда помнила о том, что она немка, и иногда попадала из-за этого в сложные ситуации, связанные с событиями исторического характера, как, например, в 1933 году в Париже. Она не желала больше иметь ничего общего с Германией, ставшей в марте того года гитлеровской. Тем не менее она была вынуждена, согласно правилам, хлопотать через посольство о продлении срока действия ее германского паспорта, а затем она собиралась взять американское гражданство. Ее пригласил на прием посол барон Йоганнес фон Велецек и предложил ей от имени канцлера Гитлера вернуться в Германию и стать официальной кинозвездой рейха. (В конце концов такой звездой стала Зара Линдер, шведка по происхождению, жившая в Германии и отчасти являвшая собой по обаянию, красоте и голосу некий сплав Дитрих и Гарбо, только с примесью нацизма.)
Резкая форма отказа Марлен привела ее собеседников в сильнейшее замешательство, поскольку актриса затронула особую тему — их собственного антисемитизма. Изысканно-вежливым тоном (уточняет Дитрих в своих «Воспоминаниях») она поставила обязательное условие: фильмы с ее участием будет снимать только Штернберг. «Последовало ледяное молчание. Затем я произнесла: „Должна ли я понимать, что вы не разрешаете господину фон Штернбергу снимать фильмы в вашей стране потому, что он еврей?“ Внезапно они все одновременно задвигались и заговорили: „Вы отравлены американской пропагандой. В Германии нет никакого антисемитизма“».
Надо сказать, что в тот же период Геббельс делал аналогичное предложение Фрицу Лангу, несмотря на то, что его последний фильм «Доктор Мабузе, игрок» накануне был запрещен нацистами, как и «Голубой ангел». Ланг тотчас покинул Берлин и уехал сначала во Францию (где снял «Лилиом»), а затем в Голливуд, где работал до 1956 года. Без сомнения, он отказался от предложения нацистов не только по причине своего еврейского происхождения. Но государственная система, основанная на ненависти и зависти, истолковала его поступок именно так. У дьявола своя собственная логика.
В книге «Азбука моей жизни» в главе «Евреи» Марлен Дитрих пишет: «Я не берусь объяснить ту мистическую связь, даже более сильную, чем кровная, которая существует между мной и ними».
В 1901 году Моисей перевез в Нью-Йорк Серафину с тремя детьми. Джо пишет, вспоминая, а вернее сказать — не вспоминая, об этом периоде так: «Я совершенно не помню три года, которые провел там, это абсолютно белое пятно в моей памяти». По прошествии этих трех лет в десятилетнем возрасте он вернулся в Вену вместе с семьей, увеличившейся на два человека: у него появились еще одна сестричка и один братик. Вскоре отец, один без семьи, опять уехал в Соединенные Штаты. Джо был снова предоставлен сам себе. Его острый глаз по-прежнему подмечал все, что было достойно внимания и восхищения, но теперь мальчик находился в том возрасте, когда приближается половая зрелость, и его восторги носили не чисто умозрительный характер. Как-то летом, купаясь в Дунае: «Я наткнулся на стайку девушек почти что без одежды. В одно мгновение прекрасные нимфы превратились в фурий и разразились бранью на грубом наречии, которым жители Вены обогащают немецкий язык. В адрес непрошеного гостя, тоже без одежды, был дан залп из отборных выражений, отчего тот опрометью бросился в воды Старого Дуная, чтобы скрыть там свое явное смущение». Этот эпизод из его жизни, эта неожиданная встреча, где смешались и открытие в себе новых ощущений, и возникшее желание, и смущение, и унижение, и оскорбление, и фрустрация, найдет свое воплощение, но более сдержанное и гламурное, в «Белокурой Венере» (1932).
Здесь-то и кроются корни второй визуальной способности Джозефа фон Штернберга: его умение видеть эротизм во всем, что окружает объект его желания. Но при этом необходима фрустрация, и ей уделяется большое внимание, так как, возможно, благодаря ей желание усиливается. Правда, надо найти такое существо, которое под фрустрированным и влюбленным взглядом сможет расцвести, а не свернуться в клубок, которое сможет сознательно и с благодарностью превратиться в божество, а не в тупую и злобную фурию. После того как в «Голубом ангеле» проявился эротизм Марлен Дитрих или, точнее говоря, ее способность визуально излучать его, она стала идеальным союзником и коллегой Штернберга и помогала ему достигнуть требуемой высоты и удержаться на пике волшебного стиля, который он придумал и создал. Личное правило самому оставаться в тени для того, чтобы передать все очарование объекта, на который направлен его взгляд, Штернберг сформулировал для себя очень рано (примерно в то время, когда в Берлине появилась парадная, тщательно продуманная, фотография, запечатлевшая восхитительное детское личико «Лены»), Вот как он пришел к такому новому выводу:
«Этот нежный возраст — примерно, в 14 лет — был отмечен безоглядной подростковой влюбленностью. Венские девочки были самыми грациозными, с гордой походкой, которой больше не встретишь, а та, которую я выбрал, чтобы влюбиться в нее навсегда, была среди них королевой. У нее были косы, гибкое и многообещающее тело, и малейшее движение, которое она делала, казалось волшебным; форма, в которой отлили ее фигуру, была использована только один раз. Она снисходила до меня и моего обожания, но, в свою очередь, обожала только себя. Я так и не осмелился дотронуться до этого эфемерного видения из боязни страха, как бы оно не растаяло при моем прикосновении. Но один из моих друзей, более приземленный и лишенный подобных страхов, позаботился о том, чтобы завершить эту главу моей жизни в тот день, когда я застал их в объятиях друг друга».
В будущем, в отношениях с Марлен, Штернберг показал, как можно обожать на расстоянии существо, которое он создал из нее. Но когда она стала сниматься у других режиссеров, он сломался.
В 1908 году Джо снова уехал с семьей в Америку: «До пятнадцати лет я, словно в спячке, учился в одной средней школе Лонг-Айленда, где ничего не делал, разве что только бился над изучением английского языка. А потом мне пришлось искать работу, потому что нам нечего было есть». Он находит место в магазинчике женских шляпок. «Через несколько недель разница между венецианским кружевом и гипюром, алансонским, шантийским, валансьенским, брюссельским и швейцарским кружевом не представляла для меня больше никакого секрета. Но все же надо отдать должное моему тогдашнему работодателю: мне кажется, что моя привычка часто использовать в фильмах маскировочную сетку для маскировки некоторых артистов связана с воспоминаниями о том, насколько трудно дались мне эти знания». Это последнее замечание — шутка по отношению к некоторым актерам и актрисам, чью банальность приходилось ловко и красиво скрывать, но также и к критикам, которые подходят к художественному произведению с жизненными реалистическими мерками. Однако фетишизм — не такое простое дело, это искусство, ему надо учиться и владеть им, и далеко не все кружева и вуалетки способны спрятать взгляд так, как прячут эти аксессуары взгляд Дитрих в фильмах «Шанхайский экспресс» (1932) и «Дьявол — это женщина» (1935).
