Посреди безлюдного зала стояли, как мне сперва показалось, громадные клювастые птицы и вертели крепкими белыми шеями. Мягко жужжали моторы. Роботы трудились самозабвенно. В их плавных и расчетливых движениях была почти человеческая грация, поэтому хотелось им сказать, чтобы отдохнули, посидели, покурили.
Я смотрел, не в силах оторваться.
В таких случаях меня задевает противнейшее чувство собственной никчемности. Когда я вижу чудеса техники – самонастраивающийся станок, взлетевший самолет, уходящую под воду субмарину, огнекипящую доменную печь, какой-нибудь пончикоделательный автомат – то всякая работа за столом с бумажками начинает казаться сущей безделицей. В каждом мужчине сидит тоска по работе мускулами и руками. Кстати, я знаю верный тест, определяющий настоящего мужчину безошибочно: покажите ему молоток либо какую-нибудь дрель, и если сердце его не ёкнет – он не мужчина. Кстати, я – мужчина, хотя не умею толком работать ни молотком, ни тем более дрелью, но сердце мое от них ёкает.
Оторвавшись от созерцания цапель-роботов, я побродил еще по коридорам, пока добрый человек не подвел меня к двери под номером двадцать один. Табличка оповещала, что там находится экономист. Постучав, я вошел,
В объединении «Прибор» не берегли электричества. Я будто в фонарь вступил. В небольшом кабинете не только пылали лампы дневного света, но и отраженно светились гладкие стены, лакированные столы, вычислительные приборы и даже белая бумага. Впрочем, сильно близоруким, вроде меня, свет не помеха.
За главным, за большим столом, сидела женщина, мне знакомая.
– Здравствуйте, – сказал я, глянув в угол на деревянную вешалку, представлявшую оленьи рога, насаженные на полированный шест.
Песцовая шапка, донельзя выбеленная ярым светом, походила на снежный сугробик, повисший на сучьях. Женщина перехватила мой взгляд и усмехнулась:
– Я вас еще у лифтов приметила.
– Вы Сокальская?
– Да, Галина Ивановна Сокальская. И что?
– Хочу поговорить...
– Мало того, что следите за мной, так еще и агента подослали.
– Какого агента?
– Дурачка, хотевшего снять с меня шапку. Хотя бы предлог выдумали поостроумнее.
– Никакой это не агент.
– Ага, случайный знакомый.
Не думал, что предстоит обороняться. Тот, кто оправдывается, заведомо виноват. Я еще ничего не понял и ни о чем не догадался, но был уверен, что нападать следовало мне. Однако я мешкал. Хотя бы потому, что Сокальская не предложила ни раздеться, ни сесть. Мое переминание посреди кабинета вызвало у нее новую, ничуть не стеснительную усмешку.
Вместо того чтобы сообразить, кто она такая, я разозлился и потерял всякую остроту мысли. Потому что передо мной сидело живое воплощение спеси, ненавидимой мною всегда и сильно.
Суть не в ее импортном костюме с модными плечиками и не в серьгах, поблескивающих бриллиантно; не в сахарно-белых руках с рубиновыми ногтями, казалось, вонзенными в пространство; и даже не в благородной белизне округлых щек, начинавшихся, по-моему, прямо от висков; и даже не в изумленном изгибе бровей и насмешливом дрожании губ... И не во взгляде, способном своей силой отворять двери. Суть в том, что все это соединялось в нечто чрезмерное, сверхвеликое и надземное; нечто суперголливудское, случайно попавшее в кресло экономиста.
Кто сказал, что форма выражает содержание? Форма отражает спесь, ибо вся спесь уходит в форму. У них зависимость, как у массы и скорости или, скажем, как у материи и времени, ибо не будь формы, спеси не в чем было бы выражаться.
– Вы следователь? – спросила Сокальская.
Злая кровь ударила мне виски. Не потому, что она догадалась, а потому, что я до сих пор не догадался. Казалось бы, есть показания о женщине в песцовой шапке; эта женщина трижды попадается на моем пути – у лифтов, на улице и здесь; работает она на «Приборе», где работал и погибший; отчество у нее Ивановна.
Передо мной была дочь Анищина.
– Следователь, – признался я и самовольно сел перед ее столом; даже расселся, потому что снял шапку и расстегнул куртку.
– С какой стати вы меня преследуете? – спросила Сокальская гортанно.
– Конечно, зря.
– Вот именно.
– Надо бы поручить уголовному розыску.
– На каком же основании? – повысила она голос и, по-моему, сережки недовольно тренькнули, потому что бриллианты не терпят грубости.
– На основании уголовно-процессуального кодекса.
– Не пугайте, время не то...
– По-моему, вы и в то время жили вольготно, – не удержался я, и уж поскольку не удержался, то и добавил: – По-моему, такие, как вы, во все времена живут неплохо.
– Какие такие? – тихо спросила она.
Но я уже не боялся этой полушепотливой тишины, я уже закусил удила:
– Которые бросают отцов.
– Откуда вам известно, что его бросили?
– Которые бросают трупы отцов, – добавил я то, что было известно доподлинно.
– Я сегодня была в морге!
– А почему не идете ко мне?
– Зачем?
Я осекся. Действительно, зачем? Можно было бы назвать формальный повод: за разрешением на захоронение. Но зачем идут к следователю все родственники погибших?
– Хотя бы затем, чтобы объяснить, почему отец удавился.
– Я не знаю, – отрезала она.
– Тогда спросить следователя, почему.
– Меня это не интересует.
– Не интересует, почему отец наложил на себя руки?
– Представьте!
– Государство интересует, а родную дочь – нет?
Сокальская вдруг глянула на часики и поднялась:
– Извините, я ухожу.
– Но мне нужно с вами поговорить...
– Рабочий день кончился. До свидания.
– Ах, так... Гражданка Сокальская, попрошу вас завтра явиться в прокуратуру района.
– И не подумаю.
– Почему?
– А я не преступница.
– Тогда вручу вам повесточку, – почти пропел я, стараясь смягчить злость в голосе.
Теперь в газетах обилие статей, клеймящих милицию и следственные органы. Попадаются среди нас уроды разных степеней, с которыми я схлестывался задолго до газетной моды. Схлестывался так, что наживал себе врагов, коллектив меня пробовал отринуть, как тело инородное, прокурор города разносил... Правильно пишут в газетах. И все-таки иногда усомнюсь, правильно ли? Истина многозначна. Пишут о плохом. А где же статьи про порезанных и убитых милиционеров, про оскорбленных и побитых следователей, про измочаленных и про испсиховавшихся сотрудников, живущих одной работой и не доживающих своего века? Будет ли статья про то, как сейчас мои руки сперва никак не могли расстегнуть портфель, потом не могли достать повестку, а теперь никак не могут четко, без сейсмической дрожи, вписать фамилию и часы явки?
– Вот вам повесточка, – опять пропел я.
Сокальская с минуту ее рассматривала, но там значилось все: и адрес, и номер кабинета, и штамп прокуратуры.
– А если не пойду? – спросила она, брезгливо держа повестку двумя пальцами.
– Вас приведут.
– Кто, вы?
– Милиция.
– На каком основании?
– Я вынесу постановление, передам в райотдел, в этот кабинет войдет милиционер, отведет вас в «газик» и привезет ко мне.
Все это выложил я с улыбкой, спрятав руки в карманы. Чтобы Сокальская не заметила их сейсмической дрожи.
10
Я не знаю, что такое время. Но я знаю, что время послано человеку в наказание.
Когда ходил в детский садик, мне говорили, что скоро пойду в школу. Когда ходил в школу, говорили, что скоро пойду в техникум. В техникуме говорили, что впереди работа. На работе что-нибудь да было впереди: повышение квалификации, новое дело или должность, новые люди, встречи или собрания. Потом на работе стали говорить, что впереди пенсия. Пришла, я на пенсии. Теперь-то что впереди? Хочу знать, что будет у меня после пенсии.
О сущности времени я начал задумываться лет в полсотни. Почему? Да потому что старики – хранители времени.
Кого вспомню, тому и позвоню. Кто помер, кто в больнице, кто неизвестно где... Костю вспомнил, одно время был начальником цеха, где теперь роботы стараются. Он молодой, ему лет шестьдесят. Позвонил. Ответила женщина, с которой вышел такой разговор: «Здравствуйте. Мне бы Константина Петровича». – «Подобных здесь нет». – «Это номер такой-то?» – «Да, но Константин Петрович не проживает». – «Когда-то он сам дал мне этот номер». – «Не проживает и никогда не проживал». – «И вы его не знаете?» – «Не знаю и такого подлеца знать не хочу».
Для старости ничего нет правильного. Она может все оспорить, все поправить и на все возразить.
Все ушедшее кажется важным, необходимым и хорошим. Все приходящее кажется сомнительным и не тем.