Если подумать, Менне считал одним из своих главных свойств приятный тенор. По субботам, сидя в трактире в какой-нибудь деревушке в пределах пешего хождения от госпиталя, он, бывало, пропевал пару арий, рассчитывая, что за это трактирщик выставит ему бутыль вина. В этом был весь Менне — вино, женщины и песня.
Год еще не подошел к концу, когда я, с заживающими нарывами, вернулся из Бад-Брюкенау в суровость танковых казарм Эрлангена, откуда уже отправился на фронт кое-кто из моих знакомых по школе вождения.
После этого 25-й полк переехал в Швайнфурт, где, для начала, мы приняли участие в большом гарнизонном параде по случаю дня рождения Адольфа, очень дождливым днем 20 апреля. Все это еще не несло неприятностей, но постепенно дела менялись к худшему.
При казармах в Швайнфурте была небольшая тренировочная площадка. Чисто штрафная полоса препятствий. Например, однажды один из унтер-офицеров нашпиговал себе лицо мелкими щепками от деревянной пули учебного патрона 7,92 х 57, после чего несчастный солдат и его товарищи часами отрабатывали ползание. В танковых казармах в Швайнфурте у унтер-офицеров была особенно плохая репутация. Они иногда просто теряли контроль над собой.
В эти жестокие времена молодые солдаты, которым выпало служить в местах вроде швайнфуртских танковых казарм, особенно быстро понимали смысл слова «терпение». Жесткое обращение, которому они подвергались, проявлялось во множестве поговорок, одна из которых звучала так: «Все проходит, даже пожизненное заключение». Эти слова прозрачно намекали на сходство между казармами и тюрьмой.
Многочисленные побасенки танкистов, а также их песни сильно повлияли на меня: они обогатили мой язык.
После Швайнфурта и до конца войны домом 25-му полку стал Бамберг. Когда меня выписали из госпиталя, 10 апреля 1945 года, я получил письменный приказ прибыть в Бамберг.
Другим событием, из-за которого в том году я не попал на Восточный фронт, было то, что после объявленного 8 сентября итальянским маршалом Пьетро Бадольо перемирия с союзниками немецкие войска оккупировали большую часть Италии. Личный состав, который можно было выделить в бамбергских казармах, был отправлен в Италию — не как танковые экипажи, а как разного рода охранники.
7-я танковая дивизия, частью которой был 25-й полк, размещалась во Франции с мая 1940 года до февраля 1941 года — до того, как большинство из нас, посланных в Италию, стали частью Вермахта или закончили обучение на танкистов, так что хорошей жизни во Франции нам не досталось. Мы были в основном молодыми парнями — в среднем восемнадцати лет.
Куда мы направляемся в Италии, нам не сказали, — но Италия, похожая на Францию, ненадолго станет для нас кусочком хорошей жизни.
Но вскоре пришел черед России.
Наш войсковой эшелон, по пути в Италию через Альпы, однажды утром встал в австрийском городе Виллах. У подножия гор, возвышавшихся слева и справа от путей, по которым шла большая часть трансальпийского сообщения, нам пришлось прождать около часа.
От соседнего пустого пути нас, идущих за водой на вокзал, в упор разглядывали два канадских военнопленных из бригады, ремонтирующей пути.
Неожиданно, отведя от нас взгляд, один из них бросил куском щебенки в голубя, присевшего рядом, — и сбил его. Я похвалил метальщика: «Ничего себе бросок». Они оба, наверное, долго гадали, что молодой парень с канадским акцентом делает с немецкими солдатами.
К середине сентября 1943 года меня отделяли от Канады четыре с половиной года испытаний; я часто вспоминал, с каким удовольствием говорил по-английски с тем канадцем из Виллаха.
Через пару дней после Виллаха мы сошли с поезда в Триесте, крупном морском порту в заливе Триест, на Адриатическом море. Нас послали помогать охране порта, в котором тогда жило 250 000 человек. Так нам сначала сказали.
Не встретив враждебности, мы переехали в старые безлюдные казармы берсальеров на возвышенности, господствующей над большей частью города.
Все эти торопливо заселенные квартиры были пусты. Возможно, столы и стулья были вывезены незадолго до нашего прибытия, — но готов спорить, что в спальнях для рядовых сроду не было никаких шкафов. Массивные крючки для одежды висели на трех стенах из четырех, напоминая мне о двойных крючках для одежды в раздевалках трех школ, в которых я учился в Канаде. В этом берсальерском Ритце у нас не было ни кроватей, ни матрацев; мы просто перешли от немецкой соломы на вагонном полу к итальянской соломе той же мягкости, цвета и запаха, покрывающей часть пола в казармах. Более того, не нашлось и оружейных шкафов для наших винтовок.
Как правило, каждое из несмывных посадочных мест в шестиместных туалетах, разбросанных по разным местам здания, было просто дыркой в бетонном полу. Запасясь куском туалетной бумаги или охапкой итальянской постельной соломы, каждый посетитель внимательно следил за собой — за подтяжками, каблуками и бумажником, — раскорячившись над скользкой дырой, откуда не было возврата, каждая нога точно стоит на гладкой светлой плитке, образующей небольшого размера оттиск подошвы армейского ботинка. Однако эти сортиры без кабинок и унитазов было легко чистить. Знай себе поливай из шланга, все сольется само. Занавес.
За зданиями казарм стояли незапертые гаражи, в которых было свалено итальянское военное снаряжение, новое и бывшее в употреблении. Разбросанные, например, среди обмундирования желто-зеленые ящики с белой надписью по трафарету BOMBA MANU (ручная граната) делали это место просто опасным.
«Dort lebt man wie der Herrgott in Frankreich» («Как у Христа за пазухой») — старое сравнение, применимое к любому месту, где солдат живет сравнительно роскошно, вряд ли относилось к нашим первым дням в Триесте.
Потом, ближе к концу нашей первой недели, — мы все еще были заняты, обживая место, и никуда не отлучались, — мы начали верить, что эта часть Италии осенена христовым уютом: кьянти, которое тайком приносили в казарму в котелках и выпивали в комнатах. Поскольку никто из нас не умел превращать итальянскую водопроводную aqua в крепкое итальянское vino, в округе должен был найтись поставщик вина.
С полдюжины итальянских детей, лет по 14, принимали лиры через узкую дыру в высоком заборе казарм, а полчаса спустя через ту же дыру передавали пузатые, оплетенные соломой бутылки кьянти. Они забирали пустые бутылки, когда vino переливалось в котелки. Конечно, эти дети Триеста зарабатывали на нас, но ни разу не обманули с обменом и не утаили часть денег в свою пользу.
Вскоре, естественно, некоторые парни распустились; некоторые котелки стали вонючими жестянками, многие отхожие места были сильно загажены — и все раскрылось.
Солдатская поговорка «Da war der grosse Hund los!» («Там спустили большого пса»), означавшая разнос в пух и прах, хорошо описывала то, что произошло — во-первых, каждая порция вина, найденная у солдат, была вылита в отхожее место. Вторая часть наведения порядка заняла больше времени: приказ «никакой выпивки в казармах» вколачивали часами жесткой муштры на плацу и долгих маршей, в основном бегом.
Сделав свое дело, большой пес вернулся на цепь. В казармах воцарилась трезвость. Развеселая жизнь, которой парням досталось совсем по чуть-чуть, была где угодно, только не здесь.
Вскоре ребята смогли утолять свою жажду, во многом воображаемую, в пивной, стоящей у самого забора казарм. Заодно они смогли добавить к хорошей жизни и бордели, хотя им предстояло выяснить, что алкоголь там не подается.
Стараниями большого пса ассоциация малолетних итальянских бутлегеров ушла из бизнеса. Однако несколько упорных выпивох нашли другие способы проносить vino в казарму.
Когда их, что неудивительно, поймали, они получили каждый по семи дней ареста. Камеры на первом этаже в нашем «Ритце» давали квартирантам прекрасный вид на плац; в свою очередь, проходящие видели камеры и тех, кто в них сидел. Поскольку арестанты сидели внутри, смотря на мир из-за решетки, они выглядели полностью лишенными хорошей жизни — особенно когда остальные ребята стали попадать в город, по службе или в короткие увольнения.
На улицах Триеста
Кроме картин казарменной жизни, говоря о Триесте, я четко и ярко вспоминаю трамваи на улицах, патрули и короткие посещения центра города, караульную службу на старой табачной фабрике у центрального вокзала.
Достигая скорости 100 км/ч, бора — холодный ветер, дующий с гор на северо-восток в сторону Адриатики и Югославии, — сбивал с ног людей и переворачивал машины. В Триесте ветер, казалось, собирал все силы на углах улиц. Проломить собой стену ветра было для пешеходов почти невозможным. Гораздо легче, как мы скоро узнали, было ездить на трамвае.
Обычно мы использовали удобную прямую ветку, которая шла от нас в центр и обратно. Внутри тебя всегда встречал кондуктор, со своим неизменным «Проходите дальше! Проходите дальше! Пожалуйста!». Почти каждый раз, когда группа солдат с винтовками ехала в трамвае, это ничуть не беспокоило пассажиров. Напротив, многие пассажиры болтали с нами на немецком языке с сильным австрийским привкусом.
