Она колебалась с минуту, закутанная с головы до ног, темная и застенчивая. Я подошел к ней, а что я чувствовал — до этого никому нет дела.
— Что такое? — спросил я очень тихо.
— Никто не знает, что я здесь, — прошептала она.
— И никто нас не видит, — шепнул я в ответ.
До меня донесся шепот:
— Я так испугалась.
Вдруг с ещё освещённой веранды, на высоте сорока футов над нашими головами, раздался звонкий повелительный голос Фрейи, заставивший нас вздрогнуть:
— Антония!
С приглушенным возгласом робеющая девушка исчезла с тропинки. В ближних кустах зашуршало, потом наступила тишина. Я ждал в недоумении. Огни на веранде погасли. Подождав ещё немного, я спустился вниз, к лодке, недоумевая больше чем когда-либо.
Мне особенно запомнились все подробности этого визита — последнего моего визита в бёнгало Нельсона. Прибыв в Проливы, я нашел телеграмму, которая заставила меня немедленно бросить службу и вернуться домой. Мне пришлось отчаянно повозиться, чтобы захватить почтовое судно, отправляющееся на следующий день, но я нашел время набросать две коротенькие записки: одну Фрейе, другую Джесперу. Позднее я написал длинное письмо, на этот раз одному Эллену. Ответа я не получил. Тогда я отыскал его брата, вернее — единокровного брата, лондонского адвоката, бледного спокойного маленького человечка, задумчиво поглядывавшего на меня поверх очков.
Джеспер у отца был единственным ребенком от второго брака, который не встретил одобрения со стороны первой, уже взрослой семьи.
— Вы не слыхали о нем целые века! — повторил я со скрытой досадой. — Осмелюсь спросить, что вы подразумеваете в данном случае под «веками»?
— А то, что мне нет дела, услышу я о нем когда-нибудь или нет, — заявил маленький адвокат, сразу делаясь неприятным.
Я не мог бранить Джеспера за то, что он не тратил времени на переписку с таким возмутительным родственником. Но почему он не написал мне — в конце концов приличному другу, старающемуся даже извинить его молчание забывчивостью, естественной в состоянии беспредельного блаженства? Я снисходительно ждал, но так ничего и не получил. И Восток, казалось, выпал из моей жизни без всякого отзвука, как камень, падающий в загадочную глубину бездонного колодца.
IV
Полагаю, мотивы, заслуживающие одобрения, являются достаточным оправданием почти любого поступка. Что может быть более похвальным в абстракции, чем решение девушки не тревожить «бедного папу» и её стремление во что бы то ни стало удержать своего избранника от опрометчивого поступка, который может поставить под угрозу их счастье? Нельзя представить себе ничего более неясного и осторожного. Следует также принять во внимание самоуверенный характер девушки и нежелание, свойственное всем женщинам, — я говорю о женщинах рассудительных, — поднимать шум вокруг подобных вопросов.
Как уже было сказано выше, Химскирк явился в бухту Нельсона спустя некоторое время после приезда Джеспера. При виде брига, стоящего на якоре перед самым бёнгало, он почувствовал сильное раздражение. Он не помчался на берег, едва якорь коснулся дна, как обычно делал Джеспер. Вместо этого он замешкался на шканцах, ворча себе под нос; затем сердитым голосом приказал спустить лодку. Существование Фрейи, приводившее Джеспера в состояние блаженного парения над землей, для Химскирка было поводом к тайным терзаниям и долгому мрачному раздумью.
Проплывая мимо брига, он грубо окликнул его и спросил, на борту ли капитан. Шульц, красивый и изящный в своем безукоризненно белом костюме, перегнулся через гакаборт, найдя этот вопрос забавным. Он юмористически посмотрел на лодку Химскирка и ответил с любезными интонациями своим прекрасным голосом:
— Капитан Эллен наверху в доме, сэр.
Но выражение его лица сразу изменилось, когда в ответ на это сообщение Химскирк свирепо зарычал:
— Чего вы, чёрт возьми, ухмыляетесь?
Шульц смотрел ему вслед: Химскирк высадился на берег и, вместо того чтобы идти к дому, пошёл по другой тропинке в глубь острова.
Терзаемый страстью голландец нашёл старика Нельсона (или Нильсена) у его сушилен, где тот наблюдал за сбором табака. Табак у него был великолепного качества, хотя сбор невелик. Старик наслаждался от всей души, но Химскирк скоро положил конец этому невинному развлечению. Он уселся рядом со стариком и, заведя разговор, который, как ему было известно, лучше всего достигал цели, быстро вогнал его в пот и довёл до состояния скрытого волнения. Это был ужасный разговор о «властях», а старик Нельсон старался защищаться. Если он и имел дело с английскими купцами, то только потому, что ему приходится как-нибудь распределять свою продукцию. Он говорил самым заискивающим тоном, и казалось — именно это и распалило Химскирка, который начал сопеть, и гнев его всё возрастал.
— А этот Эллен хуже их всех, — рычал он. — Ваш близкий друг, а? Вы привлекли сюда целую кучу этих англичан. Не следовало разрешать вам здесь селиться! Не следовало. Что он сейчас здесь делает?
Старик Нельсон (или Нильсен), сильно волнуясь, объявил, что Джеспер не принадлежит к числу его близких друзей. Он вовсе ему не друг. Он — Нельсон — купил у него три тонны рису для своих рабочих. Разве это доказательство дружбы? Наконец Химскирк выпалил то, что его грызло:
— Да! Продает три тонны рису и флиртует три дня с вашей дочерью. Я вам говорю, как друг, Нельсон: так не годится. Вас здесь только терпят.
Старик Нельсон был застигнут врасплох, но оправился довольно быстро. Не годится! Разумеется! Конечно, так не годится! Последний человек в мире! Но его дочь равнодушна к этому парню и слишком рассудительна, чтобы в кого-нибудь влюбиться. Он очень серьезно старался внушить Химскирку свою собственную уверенность в полной безопасности. А лейтенант, бросая по сторонам недоверчивые взгляды, всё же склонен был ему верить.
— Много вы знаете, — проворчал он, однако.
— Но я знаю, — настаивал старик Нельсон с тем большим упорством, что хотел заглушить сомнения, возникшие в его собственном мозгу. — Моя собственная дочь! В моем собственном доме, и чтобы я ничего не знал! Да что вы! Славная была бы штука, лейтенант.
— Кажется, они недурно развлекаются, — хмуро заметил Химскирк. Вероятно, они и сейчас вместе, — прибавил он, ощущая острую боль, изменившую его насмешливую улыбку — таковой он считал её сам — в странную гримасу.
Измученный Нельсон замахал на него руками. В глубине души он был задет этой настойчивостью, а нелепость её даже начала его раздражать.
— Вздор! Вздор! Вот что я вам скажу, лейтенант: ступайте вы в дом и выпейте перед обедом каплю джину. Вызовите Фрейю. Я должен последить, чтобы последний табак был убран к ночи, но я скоро подойду.
Химскирк не остался нечувствительным к этому предложению. Оно отвечало его тайному желанию, но думал он не о спиртном. Старик Нельсон заботливо крикнул вслед удаляющейся широкой спине, чтобы он устраивался со всеми удобствами — на веранде стоит ящик с манильскими сигарами.
Старик Нельсон имел в виду западную веранду, ту, которая служила гостиной бёнгало и была снабжена жалюзи из индийского тростника самого лучшего качества. Восточная веранда — его собственное убежище, где он предавался тревожным размышлениям и раздуванию щёк, — была завешена плотными шторами из парусины. Северная веранда, собственно говоря, вовсе была не верандой — она больше походила на длинный балкон. Она не сообщалась с двумя другими верандами, и попасть на неё можно было только через коридор внутри дома. Такое расположение делало её самым подходящим местом для тихих девичьих размышлений, а также для бесед, как будто и бессмысленных, но, протекая между молодым человеком и девушкой, они наполняются глубоким, невыразимым смыслом.
Эта северная веранда была обвита ползучими растениями. Комната Фрейи выходила на неё, и девушка устроила здесь свой будуар с помощью нескольких тростниковых стульев и такого же дивана. На этом диване она и Джеспер сидели рядом так близко, как только возможно в этом несовершенном мире, где одно тело не может находиться одновременно в двух местах, а два тела не могут быть в одном месте в одно и то же время. Так просидели они целый день, и я не говорю, что их беседа была лишена смысла. К её любви примешивалось легкое, вполне понятное беспокойство, — как бы он в своем приподнятом настроении не разбился о какую-нибудь неудачу, — и Фрейя, конечно, говорила с ним очень рассудительно. Он, нервный и резкий вдали от неё, казался совершенно подчиненным ей благодаря великому чуду быть осязаемо любимым. Когда он родился, отец его был стар; рано потеряв свою мать, он совсем молодым был отправлен в море, чтобы не быть помехой, и в своей жизни мало видел нежности.
На этой уединенной, обвитой листвой веранде в этот вечерний час он наклонился и, овладев руками Фрейи, целовал их — то одну, то другую, а она улыбалась и смотрела вниз, на его опущенную голову, сочувственно и одобрительно. В этот самый момент Химскирк приблизился к дому с севера.
