Вновь пауза, заполнившая собою пространство. И вновь безумные, чудовищные, идиотские речи:
– Таким образом, мы видим, что обвиняемый – потенциальный источник опасности, потенциальная угроза детским жизням. Уже одно это требовало от нас, Хранителей, принять жесткие меры.
Но Высокая Струна милосердна. Поначалу, рассмотрев первичные материалы дела, мы постановили ограничиться блокадой. Демидову был послан «черный конверт». Но как вы думаете, что сделал подсудимый? Рассмеявшись, он скомкал его и выбросил в мусорное ведро. Наивный, он полагал, что в те минуты некому его увидеть… И с тем же издевательским смехом этот нравственный импотент позвонил невесте… К счастью, та оказалась благоразумной девушкой, вовремя сообразив, с каким чудовищем чуть было не связала свою судьбу…
Я невольно дернулся вперед. Да как он смеет! Про Лариску…
Происходило что-то совсем уже запредельное. Ну как психически здоровый человек способен не то что произносить, – хотя бы всерьез выслушивать этот бред. Все это походило на дурной анекдот, на тягостный, беспросветный роман Кафки, в котором я стал героем. Но даже у Кафки было поизящнее. Ведь глупейший же фарс! Ну какой в нем смысл?
И все-таки я чувствовал, что смысл есть… Какой-то тяжелый, мутный, и, конечно, совсем не тот, что вытекал из гладких, отточенных речей Хранителя.
– Итак, обвиняемый не внял нашему предостережению, не бросил педагогическую работу, не выплатил указанной нами суммы на лечение искалеченного мальчика… Мы дали ему достаточный срок одуматься – целое лето, но он не воспользовался своим шансом. Вообразите ужас и отчаяние детей, когда первого сентября, войдя в кабинет математики, они вновь увидели Константина Дмитриевича Демидова, палача и садиста. Увы, школьная администрация проявила формализм и приверженность чести мундира. Мундира, замазанного детской кровью! Видите ли, не имелось официальных поводов для увольнения. Впрочем, эти начальственные дамы – вопрос отдельный, с ними уже работают иные наши структуры. Мы же вернемся к Демидову, нагло наплевавшему на милостивое предупреждение «Струны». После этого медлить было нельзя – и Оперативная Часть Столицы произвела изъятие преступника. Далее имели место следственные мероприятия, полностью подтвердившие обвинения. А посему…
Хранитель сделал короткую передышку, глотнув из ребристого графина. Странно, а я и не заметил, откуда тот взялся. Впрочем, после «следственных мероприятий» я много чего перестал замечать. Совершенно разладилось восприятие.
– А посему, – продолжал он, – Трибунал Высокой Струны, рассмотрев дело бывшего учителя Константина Дмитриевича Демидова, вынес свое решение. За насилие, совершенное над светлым ребенком, за предательство и жестокость, учитывая потенциальную опасность преступника, – вывести его за пределы Тональности. Для чего передать Демидова в распоряжение Исполнительной Части, дабы та поступила с Демидовым милосердно и безболезненно.
Он замолчал, утирая лоб все тем же белым платочком. Да… Стилистика у них… Во времена Святейшей Инквизиции формулировка звучала весьма схоже. «Предать в руки светской власти, дабы поступила она с ним кротко и без пролития крови»… Недалеко же эти ушли. А уж как эвфемизмы любят… Вывести за пределы Тональности. Если учесть, что «Тональность» – это, по словам следователя, вся наша Вселенная, весь видимый мир…
В общем-то, я даже не особо испугался. К тому все шло.
– А сейчас, – вновь возбудился Хранитель, – Демидов пройдет Коридором Прощения. Но сперва, – махнул он кому-то невидимому рукой, – чтобы ни у кого не возникло сомнений в справедливости суда Струны…
По мановению его ладони в мраморной стене появился проем, за которым зияла чернота.
– Ну давай же, иди! – нетерпеливо бросил Хранитель.
Из черноты осторожно выдвинулась невысокая фигурка.
Ничего себе! Я узнал его сразу, несмотря на разительные перемены.
Димка Соболев оставался самим собой, хоть и одет был в лазоревую футболку и такого же цвета шорты. Волосы его, некогда касавшиеся плеч, были коротко острижены, и оттого он казался значительно моложе своих четырнадцати лет.
Димка замер на пороге, с недоумением оглядывая Мраморный зал.
– Гляди, отрок! – обернувшись к нему, торжественно возгласил Хранитель. – Высокая Струна справедлива, она не медлит покарать зло. Вот он, жестокий негодяй, сладострастно избивавший тебя, надеявшийся на свою грубую силу и учительскую неприкосновенность. Вот он замер сейчас, огорошенный строгим приговором, жалкий червяк, что и соответствует его глубинной сути. Не должен быть он в мире, не должен осквернять мерзкими своими звуками нашу чистую Тональность. И потому будет изъят из нее. Никогда больше не ударит беззащитного ребенка, никогда не прольется из-за него светлая детская слеза. Ибо Высокая Струна справедлива. Гляди же, отрок! Пусть в сердце твоем укрепится вера в милосердную защиту «Струны»…
Чем больше разливался соловьем Хранитель, тем недоуменнее казалось Димкино лицо.
А я не мог отвести от него глаза. Димка Соболев… Поганец, сунувший мне мерзкую картинку… Димка Соболев, хрестоматийный пример «трудного подростка», не умеющий решать квадратные уравнения… и голова его металась, как воздушный шарик под моими ударами, и бурая кровь не хотела отмываться под струей холодной воды…
– Константин Дмитрич! – вдруг выкрикнул он неожиданно хриплым, начинающим ломаться голосом. – Это не я! Тогда, с фотографией! Вы не думайте, я не хотел…
Лица членов Трибунала как по команде скривились. Хранитель раздраженно махнул рукой, и Димка дернулся – казалось, кто-то невидимый потащил его за шиворот.
– Итак, пострадавший ребенок видел торжество справедливого суда! – торопливо подвел итог Хранитель. – А теперь…
– Не надо! – истошно проорал исчезающий в черном проеме Димка. – Я не хочу! Не трогайте…
– А теперь, – вернувшись к прежнему невозмутимому тону, продолжал Хранитель, – уходящий в иную Тональность преступник должен очистить свою душу. И потому он пройдет Коридором Прощения.
Хранитель тяжело опустился на скамью, и ему тотчас услужливо протянули граненый стакан. Похоже, за время судебного заседания графин наполовину опустел.
И тотчас я ощутил на своем плече жесткую руку. Поднял глаза – так и есть, ультрамариновая куртка, скучные серые глаза.
– Ну, пойдем, деревянный … Не держи зла.
Широкий прямой коридор казался бесконечным. Что-то случилось с законами перспективы, а может, изменилась геометрия пространства, – но не было ему конца, лишь неясное бурое марево плыло перед глазами.
Я медленно шагал вперед, отчего-то припадая на правую ногу, с обеих сторон стояли мальчики разного возраста – от семи лет и, похоже, до тринадцати, но одинакового облика – все в футболках цвета морской волны. Коротенькие шорты, приглаженные волосы, колючие взгляды. И шепот, монотонный, словно бьющаяся о песчаный берег морская волна.
– Мы прощаем тебя, Уходящий… Мы прощаем тебя… Исчезай с миром…
Не было конца этому унылому шествию. Дети-марионетки всё повторяли и повторяли одно и то же. Должно быть, и им это надоело: приглядевшись, я заметил, что кое-кто лишь беззвучно открывает рот. Некоторые старшие делали над головами малышей «козу», а те, напротив, относились к своей задаче как нельзя серьезнее. Сосредоточенные лица, широко распахнутые глаза, подрагивающие от усталости загорелые ноги, в неживом свете люминесцентных ламп казавшиеся сиреневыми, точно обтянутыми дамскими колготками.
– Мы прощаем тебя, Уходящий… исчезай с миром…
Откуда взялись эти дети? Почему они такие одинаковые, отчего живет упрямая грусть в их широко распахнутых глазах, зачем им все это надо? «Струна»… Загадочная, нелогичная, жестокая и запредельная «Струна». И дети… Бесконечные, равнодушно глядящие мне вслед шеренги детей, завороженных, околдованных неслышным уху звоном, магической мелодией. Жертвы Крысолова? Или жертвы «Струны»?
Время будто замкнулось петлей… Я все шел и шел, а коридор не кончался, и отражались от стен – теперь уж обычных, не мраморных, а всего лишь бетонных, слова: «мы прощаем тебя, Уходящий… мы прощаем тебя…»
«А, все равно, хуже теперь не будет, так почему бы и нет?» – мелькнула мысль.
– Ребятишки, – резко остановившись, произнес я как можно громче, – а почему вы меня прощаете? Тут найдется хоть один, кого я обидел? Если да, пускай шагнет вперед. Нужно ведь еще и иметь это право – прощать…
Дети на секунду замерли, но лишь те, кто находился рядом. А стоявшие позади и те, до которых я еще не дошел, словно ничего и не случилось, продолжали заученно бубнить «мы прощаем тебя…» Мне тут же пришло в голову, что их, этих бедняг, наверняка мучили долгими тренировками. Иначе как объяснить такую ритмичность, такой слаженный хор мальчиков?
Впрочем, долго задумываться мне не дали. Болезненный тычок меж лопаток – и мой ультрамариновый провожатый злобно прошептал:
