Что случилось, гитлеровцы поняли не сразу. Во всяком случае, автоматы затарахтели, когда он пробежал уже метров пятьдесят. Но он не упал, а продолжал бежать, чуть петляя; когда уже добежал почти до кустов, что-то больно дернуло левое плечо, отдалось в кисти. «Ах, собака!» — подумал Мазунин. Упал на живот и по-пластунски, загребая правой рукой, пополз к деревьям. Пули резали ветки на кустах, ветки эти осыпали Мазунина. Он принял чуть вбок, вправо. Дополз да первой ели, перевалился через корни, прерывисто дыша. Затем еще отполз в глубину и пристроился за поваленным деревом. Осмотрелся.
Некоторое время было тихо. Потом от кустов на другой стороне отделился человек в маскхалате, бросился вперед, петляя и строча на бегу. Упал. Снова стихло. Секунд через двадцать из кустов выскользнула еще одна фигура. Этот уже не бежал и не прятался. Чуть согнувшись, держа оружие наготове, он направился к дороге. За ним гуськом потянулись остальные. «Девять штук», — сосчитал Мазунин. Он осторожно вытащил из сумки пакет, разорвал бумагу и крепко прижал бинт к ране под гимнастеркой. Болело не сильно, но бинт сразу намок, разбух. Вся рука зудела, как будто он ее отлежал.
Фашисты осторожно подошли к телеге, обшарили убитых, стали совещаться. Доносились слова, обрывки фраз. Особенно громко говорил, почти кричал, черноватый, щуплый, — маскхалат висел на нем, как мешок. «Фир! Фир!» — несколько раз повторил он, растопырив пальцы, и что-то быстро лопотал, показывая на лес. Хоть счет по-немецки Мазунин и знал немного, но и без перевода было ясно: один из четверых ушел, и он требовал его догнать. Долгий, с белесыми усиками — старший, видимо, — недоверчиво качал головой, отвечал коротко.
Старшина лежал ни жив ни мертв. Стоило им чуть-чуть углубиться в лес… Троих бы он снял — в карабине осталось три патрона, но остальные взяли бы его. И он пожалел еще раз, что нет ни гранаты, ни, на худой случай, кинжала — живым попадаться нельзя, это ясно. О забрызганном кровью пистолете, так и оставшемся в окостеневшей рук офицера, он даже не вспомнил. Так. Что же делать? Мазунин уже понял свою ошибку в оценке противника: перед ним был никакой не передовой отряд, а обыкновенная поисковая группа, шныряющая по тылам в поисках «языков», документов, иных сведений. Непонятен был только странный способ перехвата — не вплотную, наверняка, а издали, с боя — это-то и ввело поначалу в заблуждение. Видимо, разведчики подошли к окраине леса, когда телега уже подъезжала к створу, и, не успев составить какого-либо плана, соблазнившись сугубо мирным видом подводы, с ходу решили захватить сидящего на ней офицера.
Неизвестно, сколько бы еще продолжался спор возле телеги и чем закончился, если бы издалека не послышался гул мотора. По характерному рыканью дизеля Мазунин догадался, что со стороны фронта по дороге идет танк или самоходка. Гитлеровцы насторожились. Затем, по короткой команде старшего, кинулись к леску — в ту сторону, откуда только что вышли. Но, не добежав до него, цепью залегли за кустами. Вскоре на дороге показался одинокий танк.
У Мазунина вдруг страшно заныло сердце. Он задышал тяжко и болезненно. По всей вероятности, какой-нибудь механик-водитель отгонял машину на ремонт с передовой в армейские мастерские. Что он будет делать при виде опрокинутой телеги и трех убитых? Предупредить его или дать знак старшина никак не мог: стоило подняться — немцы срезали бы сразу. Единственный шанс — это если танкист при остановке заглушит мотор. Тогда можно выстрелить по броне. В танке наверняка был один водитель: остальным отгонять его, а потом добираться на попутных обратно резону не было. А для разведгруппы — одиночный танк, одиночный солдат — все добыча.
Пока старшина так думал, танк догромыхал до подводы и остановился. Постоял немного, то взревывая мотором, то приглушая его. У Мазунина от напряжения задергалось веко. Вдруг смотровой лючок захлопнулся, танк дал заднюю скорость, развернулся, перевалил через кювет и, объехав место боя, снова вывалился на дорогу. Запылил, лязгая траками.
13
Сразу после ухода танка фашисты ушли в лес. Мазунин видел их спины, исчезающие за негустой порослью. Старшина выждал немного, хоть и понимал, что оставаться здесь дальше разведчикам просто опасно, и вышел на дорогу. Перевернул трупы на спины, сложил им руки (пистолета в руке капитана уже не было, его прибрали гитлеровцы), закрыл глаза; наскоро перевязал плечо бинтами, найденными в Ефимовой торбе. Подхватил карабин и, мягко ступая по примятой разведчиками траве, вошел в лес. Можно, конечно, добраться до своих, рассказать, что к чему, но время будет упущено: на дорогу, на неизбежные расспросы-допросы, ахи-охи, дознания… А терять его, время, нельзя было никак. И он, осторожно ступая, пригибаясь за деревьями, заскользил по лесу, отыскивая оставленную разведгруппой тропочку.
У кромки леса он наткнулся на труп в грязно-зеленом маскхалате. Еще один лежал чуть поближе — солдат, в которого стрелял Мазунин. Халат его в левой части живота намок, потемнел от крови — но убили его сзади: под лопатку, мгновенно. «Своего же… от гады!» — сплюнул Мазунин. Он постоял, поежился и углубился в рощу.
Леса старшина не любил, хоть и родился и вырос в лесной деревеньке. Другие ребята, бывало, чуть встали — бегом в лес, а он — только по необходимости: по грибы, ягоды, на покос, за дровами. Не то чтобы Мазунин боялся леса а как-то… не понимал, что ли, — да черт его знает! Не любил, короче. Но здесь, в этом негустом прифронтовом лесу, он ориеинтировался и шел, как настоящий лесной житель, — легко, бесшумно, точно и безошибочно. Беспокоило только плечо — ныло, горело.
Вражеская группа шла быстро, но Мазунин, догнав ее через пару часов на отдыхе, уже не отставал: один человек редко отстанет от группы — люди там скованны и несвободны. Только под вечер они оторвались: Мазунина подвела рука, боль стала густой, мучительной, и старшина, задыхаясь, упал возле небольшого ручейка. Вполз в него, подставил горящее плечо, сполоснул лицо. Когда боль успокоилась немного, вылез из ручья и забылся тут же, под деревом, — не было, казалось, сил ни соображать, ни вставать.
… Во сне они с Левкой ходили за грибами. В лес, начинающийся сразу за их домом, — шумный такой, знакомый. Расходились, ныряя под деревья, снова сходились. Ухали, пугали друг друга. Когда подошли к маленькому пригорочку и хотели присесть, из-за него поднялся и встал напротив них разведчик, убитый Степаном три часа назад, — он узнал его сразу. Гитлеровец смеялся, скалился и водил стволом прижатого к животу автомата. Левка, тяжело отталкиваясь от земли, кинулся к нему и, остановившись поодаль, тоже стал смеяться, размахивая руками. Один Степан остался на месте, не двигался. Вдруг фашист повернулся к Левке и стал прошивать его длинными очередями. Пули стригли Левкино тело, но он был неуязвим — смеялся, махал руками. Затем Левка присел, взял из травы легкий кавалерийский карабин и одновременно с разведчиком повернулся в сторону Степана. Хохоча, они стали поводить стволами, словно нащупывая его тело. Это была игра, конечно, — они приглашали его поиграть, только и всего. Но Мазунин-то знал, что уязвим: стоит им нажать на спуски — и он умрет, умрет. Он хотел рухнуть в траву и заплакать, но ноги не сгибались, как в столбняке, и ими, негнущимися, он сделал первый шаг к Левке и немцу. Тотчас стволы остановились. Были они направлены пол углом друг к другу, и воображаемые траектории сходились в одной точке — его левом плече. Вдруг рвануло болью. Степан раскинул руки, прижался спиной к неведомо откуда взявшемуся бревенчатому строению — а он уж знал, что это был хлев, потому что слышал и видел, как сопит внутри теленок и серебряной ниточкой свисает с губ его прозрачная слюна… Закинул голову к небу — там было неспокойно, колыхалось что-то желтое, тяжело ворочалось и рокотало.
Когда он опустил голову, ни Левки, ни немца не было перед ним. По лугу, лежащему между их домом и лесом, шли и смеялись, указывая на него, отец с матерью, а позади их скакал, смешно взбрыкивая, жеребенок Воронок…
14
Проснулся от короткой автоматной очереди — она доносилась оттуда, куда ушли разведчики, приглушенная расстоянием. Мазунин дернулся, перевернулся и сел. Помотал головой, нашарил карабин. Осмыслились помутневшие глаза.
— Ох ты! — прохрипел старшина. — Вот лешак! Отпустил ведь я их…
Он легко, как будто не было ранения, усталости, поднялся и пошел снова по протоптанной разведгруппой тропе.
Километра через полтора вышел на неширокую лесную дорогу, скорее тропку, по которой не пройдет ни машина, ни танк. Но пешие и верховые ею пользовались довольно часто: конский помет, окурки, бумага… Добравшись до дороги, Мазунин залег за деревом, огляделся. Затем, согнувшись, перебежал на другую сторону и снова вошел в лес. Здесь прилег, облокотился на пригорок. «Черт-те что! Али мне померещилось? — думал старшина. — Да нет, стреляли, точно. Что-то было, значит»
