Шашлык действительно хорош. Нанизанные на металлические прутки куски свежей баранины истекают салом. Размахивая веером, шашлычник продолжает истошно кричать:
— Шашлык! Яхши шашлык! Его бойко раскупают и едят, присев на землю или на застланную ковром скамью. В тени у мангала стоит мотоцикл, поблескивая никелем.
Какое удачное сочетание старого и нового: мотоцикл в древнем Турфане!
— Снимем?
— Давайте!
Оператор достает камеру. Но шашлычник не ждет. Товар распродан, железные палочки собраны. Хозяин закрывает свой мангал крышкой, надевает его на плечо, садится на мотоцикл и с ужасающим треском, неожиданным для такой маленькой машины, укатывает по пыльной улице. Оператор досадует:
— Моторизованный шашлычник!..
Ребятишки, обступив человека с крючковатым носом, похожего на разбойника с картины Верещагина, покупают книжки с картинками. Сквозь толпу пробирается дервиш — странствующий мусульманский монах в островерхом колпаке. Иногда он останавливается, подпрыгивает на месте и что-то выкрикивает. У него злые глаза, длинные, разбросанные по плечам сальные волосы. Внешность не из приятных. Может быть, это юродивый, пришедший сюда из Ирана? Но на монаха никто не обращает внимания, и он пробирается дальше.
Зато мы в самом центре внимания. Стоит только достать камеру, как вокруг нас смыкаются тесным кольцом люди, вполне доброжелательные, но невозможно любопытные. И нет никаких сил уговорить их дать нам возможность работать.
Приходится хитрить. Следующим утром на базарную площадь въезжает наша машина. Она останавливается, и шофер, заперев кабину, удаляется. Никто из находящихся на базаре и не подозревает, что в темноте душной закупоренной кабины спрятана камера и обливающийся потом оператор. Часами дежурит он у камеры, подлавливая живые сцены и картины уличной жизни.
Азиатская Помпея
Миновав базар и проехав через весь город, мы движемся вдоль невысоких, метров в 250—300, гор. Сворачиваем в ущелье и, так как никаких признаков дороги не обнаруживается, едем вверх по течению реки — прямо по покрытому галькой дну.
По обе стороны автомобиля, как из поливальной машины, распускаются веера сверкающих брызг. В них, словно на крыльях жар-птицы, вспыхивают переливающиеся радуги.
Радуги сразу же исчезают, как только мы попадаем в чрево узкого каньона, темного и мрачного. Но скоро снова вырываемся на залитый солнцем простор широкой долины. Два глубоких русла сухих рек охватывают земляной остров, похожий на корпус огромного корабля. Вершины высоких пирамидальных тополей едва достигают его «палубы». Острием ножа выступает нос «судна», отвесный, как стена, и с бортов он тоже неприступен. Так, наверное, выглядело горное плато, описанное Конан Дойлом в романе «Затерянный мир».
На ровной как стол поверхности плато можно различить руины большого города. Проводник утверждает, что это и есть развалины древней столицы уйгурского государства — города Яр-Хото.
Взобравшись на склоны ущелья, мы пытаемся разглядеть город сверху. Найти пути подхода к нему невозможно. Применить скалолазную технику тоже не удается: крюки в рыхлом лессе и песке не держатся.
Мы отчаялись попасть на остров, когда появился проводник, а с ним — чернобородый мужчина, который представился нам как хранитель этих мест. Он уселся в нашу машину и предложил ехать во двор окруженного невысоким дувалом хлопкоочистительного заводика. Заводик этот прилепился, как гнездо ласточки, у подножия острова.
Машина завернула за дувал и уткнулась в отвесную стену. И только тогда мы заметили, что в стене вырублен круто поднимающийся вверх узкий коридор. Наша машина втиснулась в него с трудом. Чиркая бортами по стенкам коридора, она медленно взбиралась вверх, окутанная облаком пыли, чихая и откашливаясь.
Выбравшись из щели, мы остановились на небольшой площадке. Перед нами лежала азиатская Помпея...
Мы оказались в мертвом городе Яр-Хото.
Он умер тысячу, а может быть, и более тысячи лет назад. Что стало причиной его смерти, неизвестно. Быть может, враги, опустошив его, увели за собой всех уцелевших жителей? А может быть, исчезла вода из рек, окружавших остров, и люди сами ушли, чтобы не погибнуть от жажды? Никто этого пока не знает.
Мы стоим под сводами огромного храма. Упавшие с потолка глыбы образовали подобие древнего жертвенного стола. Он обрызган еще теплой кровью растерзанного дикого голубя: войдя в храм, мы спугнули огромную хищную птицу. Взлетев с шумом вверх, она исчезла в широком проломе. Лучи солнца освещают храм. На стенах его сохранились едва заметные следы цветной росписи. Через арку главного входа открывается вид на вырубленную в толще земли прямую неширокую улицу, постепенно поднимающуюся вверх. Она выводит на просторную лестницу второго храма.
Крутые ступени лестниц ведут в боковые улицы, к остаткам домов и к мельнице, где можно найти обломки каменных жерновов и осколки глиняных сосудов для зерна, похожих на древнегреческие амфоры.
Печет солнце. Тихо. Мы бродим по лабиринту мертвых улиц, взбираемся на башни, снимаем еще никем и никогда не запечатленные на пленку кадры.
Почему был покинут людьми этот город, неизвестно. Но к началу X века он уже опустел, и столица Уйгурского княжества была перенесена на восток от современного Турфана.
(Окончание следует)
Владимир Шнейдеров
Конакрийское лето
В начале февраля, в самый сухой и жаркий месяц гвинейского лета, я приехал в Конакри, столицу Гвинейской республики. В Москве стояли трескучие морозы, а здесь теплый морской ветер мерно шелестел верхушками кокосовых пальм на городской набережной; в кронах громадных манговых деревьев невидимые птицы насвистывали какие-то сложные и очень непривычные мелодии; всепроникающее солнце плавило асфальт мостовых. Ветви бугенвилий, отяжелевшие от алых и розовых цветов, склоняли свои головы так, как это делают у нас ветки сирени в самый разгар лета. Итак, конакрийское лето, 1960 год.
Город невелик. Он расположен на острове Тумбо и узким перешейком соединен с полуостровом Калум, где раскинулись пригороды.
Как-то раз, когда я поднялся на крышу одного из самых высоких зданий столицы, «Отель де Франс», и взглянул вниз, мне показалось, что подо мной раскинулись джунгли, — густой тропический лес почти целиком поглотил Конакри, и за сплошным зеленым покрывалом с большим трудом можно было различить толевые и черепичные крыши домишек. Они, как маяки, сигнализировали: «Внизу город».
Пыль незамощенных тротуаров, унылые ряды однообразных, похожих на бараки строений. В тени манговых деревьев — торговки апельсинами и бананами. Переговариваясь, они чистят ножами апельсины, как у нас чистят картошку. Из-за спин женщин выглядывают курчавые головы малышей.
В одном из дворов трое ребятишек лет десяти. В больших деревянных ступах они толкут зерно. Рядом с ними шимпанзе. Зажав в лапах какой-то тяжелый предмет, обезьяна, подражая детям, делает вид, что тоже толчет что-то.
Конакри делится на ряд кварталов. И каждый из них имеет свое лицо, свои черты.
Вот один из кварталов — Бульбине. Здесь живут рыбаки. Ранним утром я часто видел, как на вырубленных из ствола дерева пирогах или на сколоченных из досок лодках они уходили в океан. Медленно исчезали за горизонтом квадратные желтые паруса.
Рыбным промыслом в Бульбине занимаются сенегальцы — уольф, выходцы из соседней Сьерра-Леоне, пришельцы из Западного Судана — бозо.
Днем на набережной, между биржей труда и рыбным рынком, мужчины — те, кто остался на берегу, — чинят сети или плетут новые в тени громадных манговых деревьев.
Стучат топоры. Это группа молодых ребят вырубает из толстого ствола пирогу. Проходит неделя-другая, и на рассвете новая пирога уже выходит в море.
Вокруг водопроводных колонок — стайки девушек. С тазами и ведрами они пришли сюда за водой и в ожидании своей очереди о чем-то спорят, смеются. Некоторые стирают белье, купают ребятишек. Эти колонки — своеобразные девичьи клубы. Здесь узнаются последние новости.
На самом берегу расположился небольшой рыбный рынок. В плетеных корзинах можно увидеть плоских квадратных скатов с тонкими и упругими, как стальной прут, хвостами, серебристо-синих мелких акул, рыбу «бонга» (ее ловят ночью, когда она поднимается со дна на поверхность), рыбу с морским именем «капитан» — ее очень любят местные жители. Только поздним вечером пустеет рынок, рассеивается многоязыкая толпа.
Перед закатом возвращаются с моря рыбаки. По голубому простору океана разбросаны золотистые пятна парусов, словно ветер гонит осенние листья. На берегу собираются рыбачьи семьи, быстро вытаскиваются на песок лодки, выгружается улов. Ночь наступает мгновенно, словно кто-то набрасывает на небо черное покрывало. Перед домами женщины зажигают керосиновые лампы. Освещенные их мерцающим пламенем, люди отдыхают от зноя, от дневной усталости.
