Один из золотых амулетов выпал. Глазница зияла пустотой — страшная кровавая рана. Меня чуть не вырвало, когда мне пришлось возвращать амулет на место.
Погребальное судно было увешано траурными тканями и магическими амулетами. На носу установили серебряную чашу с благовониями из розовых лепестков. Один из священников нарисовал на корме символический знак — змея, заглатывающего собственный хвост, но хвост этот был порван.
В неясном свете вечерних сумерек мы с Хамакиной столкнули судно в глубокую реку за городом, в лабиринт из поломанных мачт затонувших кораблей.
На небе волнистые красные полосы плавно переходили в черные, лишь изредка разрываемые клочьями редких грозовых облаков, оставшихся после бури. Ветер с болот крепчал. Все новые и новые звезды загорались на небе, мерцая над покрытой рябью водой.
Я стоял в своей плоскодонке, повторяя погребальную молитву — насколько я ее помнил — молясь о своем отце, которого я по-прежнему и любил, и боялся, и не понимал. Хамакина отвязала веревку, и погребальное судно отправилось в плаванье, вначале по течению к дельте и к морю, но перед тем, как исчезнуть во тьме, оно развернулось и поплыло против течения. Это было хорошим знаком, означавшим, что судно было подхвачено обратным течением, которое несет умерших из мира живых обратно в обитель богов.
Я подумал, что для нас настало время размышлений и траура. Когда мы вернулись, оказалось, что дом практически опустел. Впервые за много лет я не испытывал страха. Это было очень необычное ощущение.
Той ночью я спал спокойно. Мне ничего не снилось. Хамакина тоже успокоилась.
На следующее утро старушка, наша соседка из дома с другого конца набережной, постучалась к нам в дверь и поинтересовалась:
— Дети? У вас все в порядке? Достаточно ли у вас еды?
И это тоже было добрым предзнаменованием. Это означало, что соседи в конце концов забудут обо всем и простят нас. Ведь не считают же они на самом деле меня таким же, как мой отец.
Она оставила для нас корзину с едой.
Я медленно внес ее в дом, едва не заплакав от радости. Наша жизнь станет лучше. Я вспомнил обещание, данное матери. Я буду другим. Завтра или, конечно же, послезавтра Велахронос снова возьмет нас к себе и наши уроки возобновятся.
Той ночью мне приснился отец. Он стоял перед моей кроватью, завернутый в саван, и его лицо с золотыми дисками в пустых глазницах было ужасным. Его голос — я не могу описать его по-настоящему — был каким-то маслянистым, тягучим, гнусавым и отвратительным — казалось невероятным, как такие звуки вообще могут складываться в слова.
— Я слишком глубоко погрузился во тьму, сын мой, и мой окончательный конец наступит только с разгадкой последней тайны. Я должен разгадать ее. Мои труды почти завершены. Это будет итогом всех моих изысканий. Но мне нужна еще одна вещь, та вещь, за которой я и вернулся.
Во сне я спросил его:
— Отец, и что это за вещь?
— Твоя сестра.
В этот момент я проснулся от крика Хамакины. Она потянулась к моей руке, но не поймала ее, вцепилась в край кровати и со стуком упала на пол, запутавшись в одеялах.
Я всегда держал у кровати зажженный фонарь и сразу же открыл металлическую заслонку; комнату залил свет.
— Секенр! Помоги! Помоги мне!
Не веря своим глазам, я смотрел, как она, дергаясь и извиваясь, повисла в воздухе, словно невидимая рука подняла ее за волосы. Она вскрикнула еще раз и вылетела в окно. Какое-то мгновение она еще удерживалась руками за подоконник. Она, не отрываясь, смотрела на меня. Наши взгляды встретились. Но еще до того, как я смог сдвинуться с места или сказать хоть слово, ее оторвало от окна и унесло прочь.
Я подбежал к окну и выглянул наружу.
Всплеска не было слышно — на воде под окном по-прежнему виднелась лишь легкая рябь. Ночь была тихой и безветренной. Хамакина просто исчезла.
Глава 2
У СИВИЛЛЫ
Утром на третий день после смерти отца я отправился к Сивилле. Мне больше ничего не оставалось. Каждый в Городе Тростников знал, что, когда приходят трудные времена, когда случается кризис, когда не остается ничего другого, кроме как прекратить бороться и умереть, и никакой риск не кажется чрезмерным, приходит время идти к Сивилле.
Счастлив тот, кому никогда не приходилось взывать к ней, — гласит старинная мудрость. Я не принадлежал к разряду таких счастливцев.
Ее называли и Дочерью Реки, и Голосом Сюрат-Кемада, и Матерью Смерти, и многими другими именами. Кто она и что собой представляет, не знал никто, но она жила — что уже пугало, становясь излюбленной темой для страшных историй — в самом центре города, среди многочисленных сооружений на сваях, где толстенные бревна опор, поддерживающих громадные дома, стоят густо, как Деревья в лесу. Я слышал о страшной цене, которую, по слухам, она требует от желающих услышать пророчество, и о том, что каждый, посетивший ее, возвращается другим человеком, если возвращается вообще. Но ее дом стоял на том месте еще с незапамятных времен, и всегда люди шли к ней, чтобы выслушать ее предсказания.
Я тоже пошел. В дар для нее я мог предложить лишь отцовский меч, серебряный меч, что вернула мне матрона из храма.
Едва забрезжил рассвет, когда я выскользнул через люк под домом. На востоке, справа от меня, небо уже начинало светлеть, но впереди, ближе к центру города, еще царствовала ночь.
Я греб, с трудом пробираясь между обломками, оставленными недавней бурей: досками, разбитыми бочками и сундуками, а однажды мне встретился даже медленно переворачивающийся в воде труп, неизвестно как не замеченный эватимами. Чуть дальше громадный дом рухнул со своих подмытых водой и подломившихся опор — его зияющие пустотой черные окна напоминали жадно раскрытые пасти. Потом, когда утренний туман немного рассеялся, я подплыл к застрявшему между сваями опрокинувшемуся кораблю с волочившимся по воде такелажем — он был похож на гигантскую мертвую рыбу, зажатую меж стеблями тростника во время отлива.
Сразу за ним в полутьме уже угадывались смутные очертания жилища Сивиллы, конечно же, не тронутого штормом.
О ней ходило множество легенд: говорили, что Сивилла никогда не была молодой, а родилась уже глубокой старухой из крови собственной матери уже после ее смерти; и что она стояла в луже крови своей матери во тьме еще во время сотворения мира; и что она сводит ладони вместе, а когда разводит, на них вздымаются языки пламени.
Мой отец, часто проделывавший подобный трюк, однажды страшно рассердился, когда я попытался повторить его, хотя я просто сидел, уставившись на свои руки и свои разводил ладони, не совсем понимая, что я делаю, и без каких бы то ни было результатов. Ему хватило и того, что я попытался сделать это. Возможно, вначале он даже испугался, что я могу повторить эксперимент и в конце концов добиться успеха. На его лице отразилась сложная гамма чувств, но шок от потрясения вскоре сменился холодной яростью. Это был единственный раз в моей жизни, когда он побил меня.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
