Тыличенко знали все. На разводах он был на голову выше. Одни заискивали перед ним, другие обходили подальше.
Но вскоре случилось неприятное. У Васи украли сапоги. Совершенно новые, привезённые ещё из деревни. Кража всех удивила. Почему именно у Тыличенко? И кому нужны такие громадины?
Тыличенко заЯвил: «Хто б це не був, дюже поколочу». Исаак успокаивал, а он только хмурился, посматривая исподлобья на проходивших мимо воров, Вскоре дневальный шепнул:
— Дело Петрова.
Тыличенко стал молча одеваться. В это время в бараке поЯвился Петров. Ни на кого не глядя, он постоял и тихо направился к выходу. Тут-то его и схватил Тыличенко:
— Сознавайся, ворюга. Це ты чоботы спер? — он сгрёб Петрова за шиворот как котёнка и поднял. Тот сжался, не пытаясь сопротивляться.
— Тобе ж, шкоду, недавно свои били. Мало? Так я ж так вдарю, що ти зараз и умре, — тихо проговорил Вася и занёс сверху свой огромный кулак.
К нему кинулись Прохоров и Кац, но он плечом отбросил их,
— Тыличенко, не смейте! — В барак вбежал взволнованный Фомин.
— Гражданин начальник, он ж у мене чоботы спер. Я його вдарю, щоб больше не шкодив. — И он легко отстранил Фомина,
Тогда Сергей пошёл на хитрость, стараясь выиграть время.
— Сапоги вы, Тыличенко, получите у меня, а теперь отпустите его и пойдёмте ко мне, там во всём разберёмся.
Вася опустил на пол Петрова.
— Коли так, то пошлы, — пробурчал он угрюмо, но так и не выпустил воротника, пока не вошли в культурно-воспитательную часть.
— Садитесь, — проговорил спокойно Фомин и рассадил их по разные стороны стола. — Вы, Тыличенко, через семь дней получите новые сапоги, так что успокойтесь, — Он повернулся к Петрову — А вы рассказывайте, в чём дело.
Петров посмотрел грустно и отвернулся.
— Ну зачем вам понадобились эти сапоги? Это же сорок шестой размер.
— Заигрался. Такие были условия. Надо было расплачиваться, — еле слышно проговорил Петров.
— Где же они сейчас?
— Выбросили. Изрубили и выбросили.
— Зачем же?
— Чтобы меня искалечил Тыличенко. Ему должны были сообщить, и он имеет на это право.
Фомин понял, что Петров дошёл до полного падения. Он поднялся и подошёл к Тыличенко.
— Значит, ты получишь новые сапоги, и давай на этом закончим разговор. Договорились?
— Гражданин воспитатель, та я з ним сам разберуся.
— Сапоги ты получишь, вопрос закончен, иди, а мы тут ещё побеседуем.
— Та ци ж жулики житья не дадуть, — покосился Вася на Петрова. — Не бачив бы, то другое дило.
— В этом по мере своих сил постараюсь помочь, не волнуйся, что-нибудь придумаем, — успокоил его Фомин.
— Коли вы так уже хотите, нехай буде по-вашему, — согласился уже остывший Тыличенко и ушёл.
Фомин вернулся к столу.
— Давно я смотрю на вас, Петров, и, честное слово, не такой уж вы безнадёжный человек. Скажите, неужели вам не надоела такая жизнь?
— Кому тюрьма, а кому и дом родной. Не жалуюсь, гражданин начальник. Всяко бывает. Есть что вспомнить. В общем, живём с музыкой, умираем с песнями. Такая наша воровская житуха.
— Давайте говорить начистоту. Я был свидетелем «родительского благословения» в дровяном складе и содрогнулся от ужаса. Это же страшно и унизительно. Вы же, Петров, — человек…
— Вы видели? Как, где? — перебил он Фомина растерянно.
— Из бани и постарался осторожно помешать. Поверьте, мне вам искренне хочется помочь.
Заметив, как потеплел взгляд парня, Фомин стал ему рассказывать о себе, о службе в армии. Петров наконец поднял глаза.
— Я давно конченый человек. Знаю, подохну, как пёс, но что делать? Так нескладно сложилась вся жизнь.
— Опять крайности. У вас есть родные? — неожиданно спросил Фомин.
Парень смутился.
— Да. У меня хорошая мать и неплохие родственники. А я — позор для семьи. — Он отвернулся и замолчал.
Фомин открыл портсигар, закурили. Петров курил жадно, пряча взволнованное лицо в клубах табачного дыма,
— Давно по лагерям? Да и с чего началось?
— В девятом классе связался с дружками. В первый раз судили за соучастие, дали три года. Родные в ужасе, да и сам. С отчаяния бежал. Поймали — новый срок. Опять побег — снова суд. Вот так семь лет и кувыркаюсь. Порой затоскуешь. Водка, карты — море по колено. А потом приходится платить, — Он задумался, — Единственно, из-за чего ещё на поверхности, так это честно рассчитываюсь.
— С матерью переписываетесь?
— Нет. Берегу её покой. Она считает меня погибшим.
— У каждого есть прошлое, настоящее и будущее, — осторожно начал Фомин. — Отчего вам не порвать с прошлым ради будущего? Вы молоды, впереди целая жизнь.
— Порвать? О, тут крепкая паутина сплетена, порвёшь одну, запутаешься в другой. Что налаживать, когда всё исковеркано под корень. Впереди десять лет. — Голос его дрогнул. — По-настоящему оторваться — значит предать. А чем это кончается, вы, очевидно, представляете.
Он поднялся и вытер мокрый лоб.
— Нет, гражданин Фомин. Вырваться из этого болота в одиночку невозможно. Здесь так завязано, лучше не пытайся, не развяжешь, а разрубить этот узелок не всякий сумеет. Так что спасибо за всё, но пусть этот разговор останется между нами. Не дайте дружкам повода.
Петров ушёл, а Фомин решил бороться за его спасение.
Прохоров уже спал, когда Исаак влетел в барак и принялся расталкивать приятелей.
— Отчепись, старый, ну що ти прилип? — пробормотал Вася и перевернулся на другой бок.
Проснулся и Прохоров.
— Собирают этап. Завтра ночью будет посадка на пароход «Днепрострой», — сообщил Кац. — Надо скорей попасть на Колыму. Сидеть тут — хорошего мало: ни зачётов, ни процентов, ни постоянной работы. Если согласны, так я сейчас же пойду в учётно-распределительную часть.
— От це добре! — обрадовался Вася. — Скорей бы до настоящего дила, та подальше от шкоды.
— Идите и просите за всю бригаду, — поддержал Прохоров.
— Так это Ещё не всё, — продолжал Кац, поблескивая глазами. — Если ты ещё не потерял совесть, пиши заЯвление на колонизацию. Живи, только отработай честно срок, на который тебя осудили. Ну что?.. Неплохо?
Он хлопнул Прохорова по спине. Толкнул Васю плечом и засмеялся:
— Хочешь бери ссуду и строй хату, не хочешь — живи в казённой квартире. Желаешь — выписывай семью, да Ещё помогут средствами на переезд.
— Что же вы не говорите о себе? Разве вас это не касается? — поднялся с постели Прохоров.
— Кого? Меня? Что за вопрос? Так я ж и попал за самую обыкновенную мелочь.
— Не понимаю.
— За гривенник.
Сейчас можно было заметить, как глубоко переживает он своё несчастье.
— Странно, за гривенник, — повторил Прохоров.
— Видите ли, бумажка есть бумажка. А серебряный гривенник так и остался. Сам гривенник хотя и лучше бумажки, но что на него купишь? Переплавь этот гривенник и сдай в торгсин — двадцать копеек бонами. Один к двадцати. Переплавить сущий пустяк. Деньги сами просятся в руки. Хорошо, что скоро посадили, а то бы и до высшей меры дошло… Дело-то не в гривеннике, а в подрыве мощи государства. А кто ж знал? Сейчас эти гривенники даже видеть не могу. Ну, побегу в контору.
ГЛАВА 4
Чёрные строчки потеряли четкость. Буквы расплывались. Нина закрыла книгу.
В маленькие окна палатки заглядывал вечер. В домах зажигали огни. В общежитии было тихо. Женщины разбрелись по Владивостоку.
Сколько впечатлений за одни сутки. Юра! Почему её трогает этот беспокойный, с неудержимым характером парень? Отчего так волнует судьба доверчивой Вали? А Шатров? Поплавский? Откуда у неё эта храбрость и повелительный тон на «Смоленске»? С удовлетворением вспомнила, как смутился и отступил Поплавский. Значит, человек может жизнь прожить и не знать своих способностей,
Тишину нарушила Кира Петровна — товаровед, пышная женщина лет тридцати. Она свалила на койку целый ворох свёртков и затараторила:
— Ниночка, дорогая! Сейчас разговаривала с женщиной, подруга которой видела человека, вернувшегося с Колымы. Там один ужас! Повальная цинга. Сто рублей одна луковица. Карты — двести рублей колода, а с джокером все триста! Старатели вырывают с руками! А морозы? Люди замерзают на ходу. Голод страшный: едят торбаса и оленьи шкуры!
— Зачем вы повторяете эти небылицы? — строго перебила Нина.
— Не верите? Я могу завтра же познакомить вас с этой женщиной. Да вот смотрите, я уже купила лук, лимонную кислоту, экстракты.
Из свёртка посыпались колоды карт.
— Это тоже от цинги?
— А если там действительно такой ужас и цинга? Надо же думать, как выбираться оттуда.
Возвращались из города и другие женщины. Кира Петровна успевала везде. Её голос звучал уже в самом конце палатки.
— Бабоньки! На Колыме, говорят, женщин совсем почти нет, а мужиков пропасть. Даже самая что ни на есть пигалица и то отхватывает хорошего мужа. А мы бабоньки видные, в теле. Кое-что есть! — И она довольно похлопала себя по бёдрам.
