Среди других детей Шароды Деби, кроме младшего сына, наиболее выдающимися были две ее дочери: старшая, Саудамини, которая присматривала за великим поэтом в младенчестве, а затем стала преданным помощником старого Махарши, и пятая дочь Шорнокумари, о которой помнят как о первой женщине-писательнице в Бенгалии. Две дочери Шорнокумари также добились большой известности: Хиранмайи Деби — общественный деятель, Шарола Деби — писательница, музыкант и активная участница политической борьбы за национальное освобождение.
Немалых трудов стоило, чтобы все это блестящее, Умное и своенравное потомство жило в мире и согласии. Поэтому неудивительно, что у Шароды Деби оставалось немного времени и сил для воспитания младшего сына. Ее материнская забота сводилась к минимуму — по-видимому, она просто не могла дать больше. Тоска по материнской любви, никогда не остывавшая в детстве, превратилась в зрелые годы в непреходящее желание женской привязанности и ласки. Неумолкающее эхо этого чувства слышится в прекрасных стихах о детстве, написанных им в зрелом возрасте. В некоторых из рассказов и повестей Тагора материнская любовь описывается с такой нежностью, что невольно задаешься вопросом: не является ли это выражением неудовлетворенных желаний автора?
В главах воспоминаний Рабиндраната, где он возвращается к своему детству, нет и следа жалости к себе. Он скорее благодарит судьбу за то, что ему удалось избежать опасности быть избалованным родительским вниманием. "Когда воспитание, — писал он, — становится случайным удовольствием для воспитателя, детям это всегда приносит явный вред". Мальчика никогда ничем не баловали. Несмотря на то, что семья славилась аристократизмом уклада и роскошью, дети воспитывались в строгости.
"Питались мы вовсе не деликатесами. Перечень нашей одежды вызвал бы снисходительную усмешку у современного мальчика. Мы до десяти лет ни по каким случаям не надевали носки или обувь. Для холодной погоды у нас была лишь вторая хлопчатобумажная куртка. И нам никогда не приходило в голову переживать из-за этого. Только когда старик Ниямат, наш портной, забывал пришить карманы к нашим курткам, мы огорчались, ибо еще никогда не рождался мальчик настолько бедный, чтобы ему нечем было набить свои карманы… Нам ничего никогда не доставалось легко. Многие обычные вещи были для нас редкостью, и мы жили чаще всего надеждой, что когда мы станем достаточно взрослыми, мы получим то, что будущее хранит для нас".
Период детства и раннего отрочества, проведенный под опекой домашних слуг, Тагор впоследствии шутливо назвал периодом "тирании прислуги". Ребенком он был беспокойным, уже тогда "томимым жаждой дальних странствий". Чтобы избавить себя от излишних забот о ребенке, один из слуг придумал оригинальный выход. Он усаживал Роби в удобном месте, очерчивал вокруг него мелом круг и с серьезнейшим видом предупреждал, что, если он переступит этот магический круг, его ждет смертельная опасность.
Ребенок уже слышал пересказ "Рамаяны" и знал об ужасных несчастьях, постигших Ситу, перешагнувшую за пределы круга, который начертил вокруг нее Лакшмана.[14] Поэтому он оставался на месте, не решаясь подняться, даже когда слуга пропадал надолго. К счастью, он сидел рядом с окном, выходившим на улицу, где блестел водной гладью бассейн, по одну сторону которого росло большое дерево баньяна, а другую обрамляли кокосовые пальмы. Ребенок следил сквозь жалюзи окна, с какими гримасами входили в воду купальщики, соблюдая каждый свой ритуал: один спускался по ступеням степенно, шепча утренние молитвы, другой затыкал уши и несколько раз приседал в воде, третий нырял прямо с берега… К полудню, когда бассейн пустел и только утки плескались в воде, внимание мальчика переключалось на гигантский баньян и на причудливую игру теней под ним. Через много лет он вспомнит этого товарища своего детства:
Так ты стоишь и в погожие дни, и в туман.Помнишь об этом ребенке, о старый баньян?[15]
Роби смиренно покорялся "тирании прислуги", но лишь потому, что его безграничный интерес к окружающему миру делал привлекательными самые обыденные вещи, а крылья живой фантазии взлетали, даже скованные начертанным меловым кругом.
"Когда я оглядываюсь на дни детства, мне чаще всего вспоминается некая тайна, которая заполняла тогда собой и жизнь, и весь мир. Эта тайна пряталась повсюду, и каждый день самым главным вопросом было: когда мы наконец на нее наткнемся? Было похоже, будто сама природа что-то прятала в своих ладонях и, смеясь, спрашивала: "А ну-ка, что у меня в руках?"
Это ощущение чуда, этот дар находить радость в, казалось бы, обыденных событиях навсегда сохранились как главные свойства души поэта и помогли ему уберечься от пресыщенности и цинизма в то время, когда эти черты стали чуть ли не литературной модой.
Воспоминание о детстве, очерченном меловым кругом, лишенном многих радостей, запало глубоко в душу поэта и в зрелые годы способствовало формированию тагоровской системы идеального воспитания. Любознательность ребенка, его тяга к большому загадочному миру людей и природы за пределами дома и школы стали для него и символами стремления души к "великим далям". В маленькой пьесе "Дакгхор", написанной им в 1911 году и опубликованной через три года по-английски под названием "Почта", он выразил это стремление в образе маленького мальчика Амала. Хрупкий и чувствительный ребенок, прикованный к своей постели, наблюдает через окно за жизнью улицы. Деревенский почтальон в шутку заверяет его, что принесет ему письмо от короля. С этой надеждой Амал умирает, и, когда он закрывает глаза, вестник объявляет о приходе короля. Смерть приносит невинной душе избавление и последнюю награду.
Но мальчик Роби оказался более жизнестойким, чем Амал, он вынес и пренебрежение родителей, и тиранию прислуги. Более того, все это не прошло бесследно в становлении его характера. Прислушиваясь к болтовне слуг, жадно внимая историям, которые они ему рассказывали, он рано познакомился с народной мудростью и с яркой выразительностью разговорного бенгальского языка, великим знатоком и защитником которого он стал впоследствии. Первый детский стишок, который он выучил, наполнил восторгом все его существо. Самый обыкновенный стишок на бенгальском языке, означавший в переводе "Барабанит дождь, трепещут листья", стал для ребенка первым соприкосновением с великой магией поэзии — первой поэмой Великого Поэта, как он сказал об этом впоследствии.
"Давняя та радость памятна мне и до сих пор, она приходит мне на память, когда я размышляю, почему в поэзии так необходима рифма. Из-за нее слова доходят до конца и не кончаются; фраза завершается, но не утихает ^её перезвон; и в ушах, и в голове может до бесконечности продолжаться игра слов, сплетенных рифмой воедино. При этом снова и снова целый день в моем сознании барабанит дождь и трепещут листья".
В школу он пошел очень рано. Для обучения чтению и письму был нанят домашний учитель, однако эти занятия продолжались недолго. Когда мальчик узнал, что его старший брат и один из его племянников (сын самой старшей его сестры) ездят в школу в коляске, он поднял рев, требуя и для себя такой же привилегии. Вышедший из терпения учитель дал ему звонкую затрещину и сказал: "Сейчас ты плачешь, чтобы тебя пустили в школу, потом ты будешь плакать куда больше, чтобы тебе позволили не ходить туда". Ребенок добился своего, он очень скоро понял, насколько правдивым оказалось это предсказание.
Первая его школа называлась Восточная семинария. Рабиндранату никогда не удавалось вспомнить, чему его там учили, но искусные способы наказания, с помощью которых учителя вдалбливали знания в учеников, оставили глубокий след как в его сознании, так и на теле. Приходя из школы, он изливал свой гнев и страх на деревянных столбиках веранды, по которым ожесточенно колотил палкой, представляя себя учителем, а их учениками.
"Я познал тогда, — размышлял он впоследствии, — насколько легче воспринять внешние формы, чем суть дела. Я без труда усвоил всю раздражительность моих учителей — все, за исключением того, чему они меня учили. Естественное мое утешение состоит в том, что у меня не было возможности испытать их варварские методы на живом существе.
В выходные дни он мог распоряжаться временем по своему усмотрению, и в полуденные часы, когда приставленный к нему слуга уходил пообедать и отдохнуть, мальчик находил убежище в старом, заброшенном паланкине бабушкиных времен, который носил еще следы былого богатства семьи. Между остававшимся без присмотра мальчиком и никому не нужным паланкином установились тайные узы дружбы и доверия. Удобно устроившись за задернутыми шторами, укрытый от любопытных взглядов, он давал волю своей фантазии.
