– За что, камандир? Я, в натуре, тиха сыжу, нэ трогаю нэ-каво…
– Ты Булкина опустил, а он, дурак, повесился из-за этого. Мне на Булкина, конечно, плевать, но тебя, ишака, я достану!
Пристально наблюдавший за сценой Самохин тихо кашлянул, привлекая внимание лейтенанта. Все вышло так, как задумано. Теперь наступило время вмешаться майору.
Громкий разговор разбудил заключенных, и уже несколько человек скучковались возле каптерки, прислушивались. Среди них Самохин приметил местную «отрицаловку» – Татаринцева по кличке Татарин, Купцова – Купаря.
– Товарищ лейтенант, – подчеркнуто официально, противным скрипучим голосом обратился Самохин к Смолинскому. – Я попрошу вас оставить нас один на один с осужденным Джаброевым. Закройте за собой дверь, пожалуйста.
Недоуменно взглянув на майора, разгоряченный Смолинский отпустил, наконец, руку Джаброева.
– Слушаюсь, товарищ майор! А ты, каратист хренов, плечевой сустав помассируй, пусть в санчасти растирание какое дадут… – И вышел, громко хлопнул дверью. Самохин услышал, как в коридоре лейтенант принялся распекать любопытных:
– А вы чего тут собрались? Не спится? Сейчас пойдем на кухню, будете до утра картошку чистить…
– Садитесь, Джаброев, – указал майор на топчан. Заключенный сел, независимо скрестив на груди руки и положив ногу на ногу.
Покосившись в темное окно, за которым, как показалось, мелькнула чья-то любопытная физиономия, майор достал из внутреннего кармана кителя блокнот, авторучку. Перелистав страницы и найдя чистый листок, принялся рисовать маленький самолетик. Заключенный глядел в потолок, старался своим равнодушным видом выказать как можно больше презрения тюремщику и в то же время ожидал, что все-таки скажет ему пожилой сонный майор, но Самохин продолжал рисовать. Прошло несколько минут. Закончив один самолетик, майор изобразил рядом второй. Затем, подумав немного, начертил на крыльях первого пятиконечные звездочки, другому пририсовал фашистскую свастику. Потом старательно протянул от звездокрылого самолета пунктирную линию – получилось вроде как пулеметная очередь, которая уперлась в хвост со свастикой. Самохин изобразил, как за фашистским истребителем клубится черный дым, а чуть ниже – раскрытый парашют и под ним человечка с растопыренными конечностями.
– Чиво нада, началнык? – не выдержал тягостного молчания Джаброев.
Самохин, собравшись было закрыть блокнот, передумал. И нарисовал еще одного человечка, будто бы стоявшего на земле. В руках у него был то ли автомат, то ли винтовка. От ствола оружия штрихи, изображавшие пули, перечеркнули фигурку спасшегося было на парашюте фашиста.
– Готов! – удовлетворенно подвел итог своему творчеству Самохин и захлопнул блокнот. После чего удивленно глянул на Джаброева: – А ты чего тут расселся? Иди спать.
– Нэ понэмаю! То, билат, поговоры, то иды… – возмутился заключенный, вскакивая.
– Ладно, гуляй отсюда! – прикрикнул на него майор. – Потом поймешь… – И, покидая каптерку следом за Джаброевым, указал на него Смолинскому, который неуклюже топтался в коридоре: – Не трогайте этого осужденного, товарищ лейтенант.
– А я уже команду завхозу дал в ШИЗО его собирать! – изумился Смолинский.
– Эх, молодость… – снисходительно покачал головой Самохин. – Все торопитесь, спешите… Нет, чтобы внимательно во всем разобраться. Так и норовите сгоряча невиновного наказать!
Обернувшись к столпившейся здесь же отрядной «отрицаловке», майор шутливо обратился к одному из местных «авторитетов», Купцову:
– Что-то давненько ты, Купарь, ко мне не захаживал! Пошептались бы…
– А сала шмат за сотрудничество дадите?– притворно обрадовался Купцов. – Или чем там у вас в кумотделе стукачей угощают?
– Да ты ж, поди, сало теперь не ешь… – сокрушенно вздохнул майор.
– Это почему же? На халяву кило без хлеба сожрать могу! – похвастался Купцов, и дружки его загоготали, заискивающе глядя на своего лидера.
– Так ведь небось вера не дозволяет…
– Какая вера? – изумился заключенный. – Была у меня одна Вера – заочница, письма жалостливые писала, аж слезу вышибало! Прямо как в «Калине красной»! Но чтоб сала не есть – про то мы с ней не договаривались…
Зэки опять захохотали, радуясь сообразительности приятеля, не упавшего лицом в грязь перед кумовскими приколами.
– А я думал, Джаброев вас уже всех в свою веру перекрестил, – вздохнул Самохин. – Ну, извиняй, коли ошибся… – Майор тронул за плечо Смолинского: – Пойдемте, товарищ лейтенант, – и, обернувшись, бросил на прощанье Купцову: – А за салом забегай. Продукт-то казенный, сам понимаешь. Вдруг пропадет без надобности? Мне ж за него перед начальством отчитываться…
Под хохот зэков покинув отряд, Самохин и Смолинский отправились на вахту, где их ждал дежурный по колонии майор Алексеев.
– Ну как, Андреич, разобрался? Что в область докладывать будем? – с порога поинтересовался он.
Самохин снял фуражку, пригладил седые, растрепавшиеся волосы.
– В общем, дело так обстоит. Криминала никакого нет. Чистый суицид на почве душевных переживаний. Кто там по управлению сегодня дежурит? Подполковник Кокорин? Ну, это наш парень, старый тюремщик, докапываться шибко не будет. Доложи ему пока так, как я сказал. Мол, оперативники занимаются, проводят расследование по факту самоубийства, если что-то появится – сообщим дополнительно.
– Ну и порядок! – радостно согласился Алексеев. – А то давеча начальнику колонии домой позвонил, а он меня как понес! Надзора, грит, ни хрена нет, вот у вас зэки то вешаются, то через забор прыгают. Опять дежурный наряд виноват! А это, как ты сказал… душевное волнение, дело тонкое. Мы за мыслями зэков следить не обязаны! Так что спасибо тебе, Андреич, отдыхай пока, чайку выпей, а я сейчас на просчет пойду, да столовую проверю – пора завтрак готовить. По коням! – крикнул Алексеев в караульное помещение, и прапорщики-контролеры поднялись, шумно отодвигая деревянные табуретки, загрохотали коваными сапогами по лестнице – начиналась ночная проверка заключенных в жилой зоне.
– Нет, Андреич, зря ты мне этого лаврушника трогать запретил, – подосадовал Смолинскии. – Я бы ему в ШИЗО хребет вправил. Не люблю наглых зэков.
– Горячий ты, Коля, – покачал головой Самохин, – службу тянешь со рвением… Из поляков, что ли? Я думал, хохол…
– Да вроде поляк, – смутясь, пожал плечами Смолинский. – По деду фамилия идет… Да какой я, к черту, поляк! Я их, поляков-то, в кино только и видел. Эти, как их… «Четыре танкиста и собака»!
– А в органы как попал?
– Отец в войсках энкавэде служил. Но я-то не собирался, про колонии знал, что они есть, но интереса не проявлял. А в армию пошел – попал в конвойные части. Перед самым дембелем к замполиту полка вызвали. Он и спрашивает: хочешь, мол, разведчиком стать? Я тоже дурак тот еще, решил, что меня в шпионы вербуют. Встал по стойке смирно и гаркнул – готов служить там, куда Родина пошлет! Так и попал в спецшколу для подготовки начсостава МВД. Потом сюда, в колонию. Хотели начальником отряда поставить, но я сам инспектором режимной части напросился. Не люблю cо сволочью этой по душам шоркать! Другое дело в режиме: встать, сесть, руки назад, вот и весь разговор!
– Я даже удивился, как тебе удалось быка Джаброева скрутить. Здесь ты, конечно, молодец. Но таким, как Джаброев, дубинка твоя за пряник сойдет. Ты ж из него этим героя сделаешь! А вообще-то все нормально получилось. Наехали мы на него, зашугали, а потом он с опером пошептался о чем-то, и его отпустили… Что после этого братва подумает?
– Что? – заинтересовался Смолинский.
– А братва его спросит: о чем это ты, Жаба, с кумом базарил?
– А он?
– А он – ничего. Потому что мы с ним ни о чем не разговаривали!
– Как это? – не понял лейтенант.
– Да вот так. Я молчал, а он в потолок смотрел. И когда кореша с вопросами подкатятся, Джаброев им честно ответит, что ни о чем с опером не говорил. И братва сразу засомневается: как это так? Десять минут сидеть с кумом и молчать? Что, старому майору делать больше не хрен? Уже вся зона знает, почему Батон вздернулся. И будет странно, что мы виновного в этом зэка даже в ШИЗО не закрыли.
Порывистый Смолинский прошел наискось по скрипучим, белесым от частого мытья половицам дежурки:
– А по-моему, что-то перемудриваешь ты, Андреич. Посмеются зэки над нами да спать завалятся. Не буду врать, что мне Булкина жалко… Нет у меня к зэкам жалости! Но справедливость-то должна быть! Нельзя, чтобы эти падали и здесь сухими из воды выходили…
– А вот потому, Коля, – успокоил его Самохин, – ты утром, с подъема, возьмешь двух прапоров из наряда. Пойдете в третий отряд, и в помещении сушилки, под топчаном, из двух старых валенок изымете полиэтиленовые пакеты с брагой. Брагу выльете в унитаз. После этого заберете Купцова и приведете его на вахту. Я к этому времени подготовлю постановление о водворении его в штрафной изолятор. А братва пусть думает. Когда в первый раз водку спалили, на Батона перекосили. А в этот раз кто про брагу настучал? И между прочим, в обоих случаях Джаброев замешан…
