— Поприветствуем нашего гостя аплодисментами!
И я до конца прочувствовал танненбаумовскую «дремучую языческую лохматость»… Раздались аплодисменты. Я посмотрел в ту сторону, откуда они прозвучали, и увидел Аню Лукошкину. «Ну, Анька, — подумал я, — вот вернемся в Питер, я тебе все припом…» Но до конца недодумал: Лукошкина была чудо как хороша. В очень простом, длинном, черном платье, с ниткой жемчуга на груди.
Потом начался ужин. Знакомство. Тосты. Упражнения в остроумии и красноречии. Больше всех, конечно, старался наш друг Ельц… тьфу! — Танненбаум. Это меня раздражало. Но еще больше раздражало то, что этот лысый пень все вился вокруг моего юриста. Я подозвал Колю Повзло и дал ему поручение.
— Легко, — сказал Коля. — Нокаутом в третьем раунде.
— Легко? — переспросил я. — Вы же в разных весовых категориях, Коля… Он килограммов на тридцать-сорок больше тебя весит.
— Ты, Обнорский, дилетант, — очень солидно сказал Коля. — Я же с депутатами ЗакСа и чиновниками из Смольного пью.
Этот аргумент показался мне убедительным. И, забегая вперед, скажу, что Коля с поставленной задачей справился. Геройски, нисколько не щадя себя.
Ужин потихоньку приобретал все более непринужденный характер. Господа журналисты вели себя раскованно. Начались танцы… стал затеваться поход в сауну смешанным коллективом. («Разнополым», — сказал Юрий Львович, немолодой главный редактор газеты «Скандалы и светская жизнь N-ска». Любознательный Повзло спросил у него: «А какой у вас тираж, коллега?» — «Шесть тысяч, коллега». — «Помилуйте, в N-ске все население — тридцать тысяч, — возразил Повзло. — Как же вам удается реализовать шесть тысяч?» — «Люди, — возразил Юрий Львович, — очень интересуются светской, знаете ли, жизнью…» Ошеломленный Коля сильно зауважал Юрия Львовича.)
Вечер вошел в ту стадию, когда уже царит всеобщий и всеохватный восторг, алкогольное парение души у одних и страстный поиск амуров у других… Так ведь весна! Взгляд Володи Соболина упал — ах, весна! — на некое создание женского полу с грудью и попкой. Взгляд Володи упал в глубочайшее декольте… да там и остался. Володя оставил Повзло с Танненбаумом и как самонаводящаяся ракета пошел на цель…
Весна. Весна! Неслышный гимн любви волнует кровь. Бушуют гормоны.
Повзло старательно выполнял мое поручение и «язычески-лохматый» бильярдный шар Танненбаума уже склонялся к Коле на плечо. Звучала музыка, перекрывая ее, из сауны летел женский визг. Визг был голым.
— Обнорский, — сказала, подходя ко мне, Аня. — Обнорский, пригласи меня танцевать.
Я пригласил, и мы пошли танцевать.
Как же это я раньше не обращал внимания, какие у нее глаза? Беда, а не глаза!
Музыка кончилась, но мы так и стояли посреди зала.
— Аня, — сказал я.
— Что?
— Анька, пойдем ко мне, — шепнул я.
— Нет, — сказала она.
— Почему? — спросил я.
— Потому что мы с тобой мало знакомы, — ответила она.
— Мы! С тобой! — изумился я. — Да мы с тобой вместе работаем уже сколько лет.
— И это повод для того, чтобы идти к тебе?
— Конечно, — уверенно сказал я. — Пойдем. У нас будет свидание.
— Свидание — это прежде всего романтика, — юридически точно сформулировала Лукошкина.
— Романтики будет столько, сколько у тебя никогда не было. Пойдем ко мне.
— Хорошо, — наконец сдалась Аня. — Встретимся через полтора часа у второго коттеджа.
***
В тот вечер и произошла первая кража.
Но до утра никто об этом не знал.
Я пошел в свое шале привести себя в порядок, прилег на кровать и представил, как все у нас будет… Вж-ж-жи-икк «молнии» по спине платья, шелест ткани, скользящей по телу. Ломкий, призрачный свет луны в небе и бронзовый взгляд бюста В. В. Маяковского с телевизора…
За окном серебрился снег и долетали иногда голоса коллег журналистов. Семинар!
***
…В свое шале я вернулся — совершенно замерзший — только в пятом часу утра. Или, если хотите, ночи. Два часа я прождал Лукошкину у второго коттеджа, но она не пришла. Несколько раз я порывался пойти в ее домик и устроить скандал, но каждый раз останавливал себя.
Я заставил себя уйти с места назначенного, но почему-то несостоявшегося свидания, только когда понял, что еще десять минут — и с обморожением всех конечностей меня доставят в местную больницу, где какой-нибудь энский лекарь радостно приступит к ампутации…
Злой — нет, даже не злой, а совершенно обескураженный поведением Лукошкиной я дошел до своего коттеджа и удивленно обнаружил, что в моей комсомольско-молодежной обители горел свет и был слышен голос. «Аня!» — подумал я и тихонько вошел.
Дверь из прихожей в гостиную была приоткрыта. Сквозь щель я разглядел Володю Соболина. Соболин расхаживал по ковру и что-то бормотал себе под нос…
Интересно!
— И что же вы здесь делаете, господин репортер? — входя, спросил я строго.
Володя медленно обернулся, посмотрел на меня отсутствующим взглядом. Губы его шевелились.
— Соболин! Ау! Очнись.
— А, Андрей! Ты не можешь себе представить, что это за женщина, — сказал Соболин. — Марсианка… Марсианка!
— Лукошкина? — со злостью спросил я.
— Какая Лукошкина? — не понял Соболин.
Я успокоился, поняв, что соболинская марсианка — это какая-то другая особь женского пола.
— Ты что здесь делаешь, Вова? — спросил я уже спокойно.
— Тигрица! — сказал Вова.
Я сел в кресло, вытянул ноги и посмотрел на бронзового Маяковского. Владимир Владимирович скорбно опустил глаза.
— Так тигрица или марсианка? — продолжал я допрос Соболина.
— Марсианская тигрица, — ответил он.
— А может, тигровая марсианка?
— Нет, нет… Марсианская тигрица. Именно так! Да! Так!
М— да, подумал я, худо дело-то… я громко щелкнул пальцами, и Вова, кажется, пришел в себя. На меня посмотрел слегка изумленно.
— Ну так что случилось-то, господин Соболин? И как ты, друг мой, оказался здесь?
— У тебя, Андрей, дверь была открыта.
— Возможно, что и открыта. Забыл.
А ты— то что здесь делаешь?
— Да я вот… Виктория. О, она тигрица!
— Ага, — сказал я, — понял. Виктория — эта та, у которой бюст из декольте выпрыгивает?
— Она… она! Ты очень точный дал образ, Андрей.
— Так ты ее трахнул?
— Нет.
— Фу, Соболин… Как это низко! Женщина хочет любви, а ты…
— Она меня трахнула, — победно сказал Вова. — Тигрица!
— Ну, это в корне меняет дело, — согласился я и повернулся к Маяковскому. Владимир Владимирович кивнул. — А ко мне-то ты чего приперся среди ночи?
— Повзло пьяный храпит — невозможно… Нас же вдвоем поселили. Это только ты, Анька, Танненбаум и Виктория отдельные коттеджи занимаете. А мы — рядовые бойцы — живем парами. Так Повзло — сволочь! — храпит… работать невозможно.
— Ну, иди тогда к своей тигрице.
— Не могу… Она меня после пяти выставила.
Я посмотрел на часы — было всего-то половина пятого.
— Еще нет пяти, — сказал я. — Что ты несешь?
— После пяти раз, — ответил Вова, скромно потупив глаза.
Я зааплодировал, Маяковский за отсутствием рук просто кивнул. Но одобрительно.
***
Утром было солнце и… скандал. Выяснилось, что у одной из дам пропал парик.
Дама была расстроена, едва сдерживала слезы и говорила, что парик куплен ею в Лондоне, дорогущий — стоит черт те сколько валютных фунтов: «Это какая же сучка его спи…ла? А еще интеллигентные люди!»
Страдающий тяжелым похмельем господин Танненбаум обошел коллег, расспрашивая: не видел ли кто английского парика? Никто ничего не видел… А еще интеллигентные люди!
Перед завтраком ко мне подошел сияющий светский хроникер Юрий Львович и, подмигивая, рассказал, что, мол, не только пропажи случаются, но и находки.
— Что же за находки? — поинтересовался я механически, без интереса.
— Вот! — торжественно сказал Юрий Львович и вытащил из кармана пиджака ажурный кружевной комочек. — Вот, извольте… хе-хе… в бильярдной нашел.
Кто— то из дам… хе-хе… забыл… на бильярде.
— Бывает, — пожал я плечами и хотел отойти, но Юрий Львович схватил меня за пуговицу и продолжал:
— Разврат. Скандал. Аморалка. Горячий, знаете ли, материал для моего издания… хе-хе…
— Вы что же, — удивился я, — собираетесь об этом написать?
— Есь-тесь-ств… А про парик Галька врет, врет. Она его на «секонде» нарыла за полтаху… Говно — хе-хе, — а не английский.
В зал вошли Лукошкина и Повзло.
Я все еще не мог решить, как вести себя с Аней — устроить скандал или просто мило поинтересоваться, где она была этой ночью?
Юрий Львович продолжал бубнить:
— Я ее, прошмандовку старую, знаю — она с начальником милиции еб…ась — хехе! О, я ее знаю.
Он был мне крайне неприятен. Я извинился и поскорее ушел от «светского хроникера».
Поздоровались мы с Лукошкиной весьма сдержанно.
