– Не задерживай, получай шанцевый инструмент! – крикнул, проезжая верхом, какой-то молодой офицер из обоза.
Видно, доставалось сегодня всем, – галстук у офицера съехал набок, лицо было озабоченное, потное. Солдаты мигом разобрали топоры, лопаты, кирки.
– Становись в строй! – пронеслось по горе.
Гремя фузеями и шпагами, спешили на свои места, откашливались пока можно, сморкались.
– Смирно! Сомкнись! Задние, приступи! Кругом!
Повернулись кругом, лицом на юг.
– Право – стой, лево – заходи!
Заняв свои места, стояли «вольно». Солдатам разрешили съесть по сухарю. Более запасливые, у кого в водоносной фляге еще с вечера была припасена вода, пили эту теплую, невкусную воду.
Внизу, по кунерсдорфской дороге, одна за другой тарахтели подводы. Обоз Обсервационного корпуса тоже спешил убраться за Одер.
– С той стороны у нас позиция куда крепче была – болото, гнилой ручей, – хмуро заметил Иванов.
– Пруссак хитер – обходит нас с тылу, – прибавил кто-то.
– А мы его и тут нехудо встретим, – ответил Егор Лукич. – Вот сейчас окопов нароем, насыпем батарею, и – добро пожаловать, гости дорогие!
VIII
31 июля русская армия целые сутки укреплялась на франкфуртских холмах.
На южных склонах Еврейской горы и Большого Шпица и вокруг всей Мельничной горы рыли окопы, насыпали батареи. Мушкатеры, гренадеры, артиллеристы работали босиком, в одних штанах, сбросив не только кафтаны, но и камзолы. Вместо душных кожаных, с медными украшениями гренадерок одни по-бабьи повязали голову платком, другие, более сметливые, заранее взяли из обоза старые шляпы, а кто работал просто так, с непокрытой головой; грейся на солнышке, солдатская голова, может, в последний раз тебе на солнышке греться!
Красные и зеленые кафтаны и камзолы кучками лежали наверху, на горе, где среди фузей, поставленных в козлы, изнывали на солнцепеке часовые у полковых знамен, у казны, у пушек.
А те солдаты, которым уже минуло пятьдесят, сидели на опушке франкфуртского леса, плели туры для песка и вспоминали далекое детство, как когда-то сиживали вот так же на пастьбе с огрызком косы и лыком.
Батареи насыпали на всех возвышенностях, но главные, многопушечные батареи были на правом крыле, на Еврейской горе, и в центре, на Большом Шпице. Тут батареи насыпались по всем правилам. Апшеронский полк работал над большой батареей Шпицберга. Бригада Любомирского – пехотные полки Ростовский, Апшеронский и Псковский – занимала ретраншемент слева от большой батареи Шпицберга, прикрывая ее.
Постройку большой батареи вел сам генерал Фермор. Следить за работами и указывать он оставил какого-то невзрачного, худощавого штаб-офицера.
Ильюха Огнев сразу узнал его – это был тот самый подполковник, который вчера видел, как Ильюха рубил рогаточные колья. Солдаты в первую же минуту окрестили подполковника «быстрым»: он делал все чрезвычайно быстро – ходил, говорил, указывал, где и как надо рыть.
Солдатам он полюбился.
Командир полка, как глыба, стоял где-то там, наверху, ленясь спуститься пониже, хорошо не видел, как и что делается, и только знал кричать да по-всегдашнему сулить палки и «сквозь строй», а сам норовил поскорее убраться в тенек. Этот же штаб-офицер, в расстегнутом камзоле, без галстука, с локтями, измазанными в глине, был тут, во рву. Говорил он с солдатами ласково, шутками, вместе с ними жарился на солнышке и вместе с ними пил из одного ведерка невкусную, пахнущую болотом, ржавую воду.
Ильюха Огнев работал в охотку. Работа была не та непривычная, постылая – «подвысь» да «скуси патрон», – а настоящая, деревенская, досконально Ильюхе знакомая – с лопатой.
Солнце приблизилось к полудню, когда апшеронцы вместе с псковичами, ростовцами и артиллеристами заканчивали половину главной батареи. Худощавый штаб-офицер сказал:
– Доведете до куртины, будем полдничать.
И сам поехал на Еврейскую гору, должно быть, к Фермору.
Поднажали, довели до куртины. Ротные, смотревшие за работой, увидев, что урок выполнен, подались понемногу наверх, к кустикам. А солдаты, выравнивая и подчищая скаты, перекидывались словами:
– Вот толока у нас сегодня!
– На такую толоку много водки надо хозяину припасать!
– Больше чарки все равно не дадут, а то сдуреете, как при Цорндорфе.
– Душно, хоть бы дождик пошел.
– Не будет дождя – петухи вчера не пели…
– Кому ж и петь, коли шуваловские секретно всех петухов порезали, – съязвил мушкатер.
– Да и вы, пехота-матушка, не поддадитесь! Тоже хороши куроеды! – не оставались в долгу артиллеристы.
– Сегодня один пел, ей-ей, пел, сам слышал – на часах стоял.
– А у вас рунд[17] ходил? Может, ты во сне это слышал?
– Ребята, потише – едут!
Говор стих. Лопаты заработали усерднее. Офицеры, как воробьи с куста, посыпались вниз, к солдатам.
К главной батарее приближалась группа всадников. Впереди ехал седенький главнокомандующий. Глаза у него были красные, невыспавшиеся, – старый человек, а долгий летний день на ногах.
Подъехали, остановились.
– Что ж, Вилим Вилимович, неплохо? – спросил Салтыков у Фермора, ехавшего рядом. – Половина штерншанца[18] готова.
– Да, в таких поспешных условиях, конечно, – уклончиво ответил осторожный Фермор.
– Ну, вот, Александр Васильевич, пусть работают так и дальше, – обернулся Салтыков к худощавому подполковнику и поехал со свитой прочь.
Суворов остался у штерншанца.
– Ребята, давайте полдничать, – сказал он, спрыгивая с лошади.
IX
Счастие имеет для предводителей часто гораздо печальнейшие последствия, чем неудачи: первое делает их самонадеянными, последние учат их осторожности и скромности.
Фридрих II[19]
Король Фридрих стоял, наклонившись над картой. Косичка с концом, загнутым, точно крючок, смешно взметнулась вверх.
Голубая змея широкого Одера. Красные прямоугольники, словно кирпичи: Франкфурт. Штриховка холмов, как срез молодой сосны: Юденберг, Шпицберг, Мюльберг.
Решено: косвенный порядок такой, как при Лейтене. Правым крылом атаковать левое крыло этих варваров русских. Генерал Финк ударит с тыла. И они все полетят в Одер, в реку, к черту!
До последних слов думал, по старой привычке, на французском языке. Недаром язвительный Вольтер когда-то заметил, что при дворе короля Фридриха «немецкий язык сохранен только для солдат и лошадей». Но для последней фразы понадобились гневные выражения, и губы сами сказали по-немецки:
– Zum Teufel![20]
Он даже швырнул на карту карандаш, который держал в руке. Зашагал по палатке. Вот додумал – сразу зевнулось, захотелось спать. Но спать уже некогда.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});