— Черт подери, — сказал он, — мы все слышали о тебе от твоего родича Теда. Он живет в миле от города. И твои дядья Джонни, и Берн, и Сид. Все они там, на Пальце. Они захотят тебя повидать. Завтра могу свозить тебя туда. Я — Джо Пентланд, мы с тобой троюродные. Здесь все со всеми в родстве. В округе Зебулон всего пятнадцать тысяч жителей, и все родня… Так ты возвращаешься домой? Ну что ж, теперь это дело прошлое. Те, что на стенку лезли из-за твоей книги, забыли ее. Они будут рады тебя увидеть… Городок у нас не бог весть что, ты не таких столиц насмотрелся. Шестьсот жителей. Главная улица, несколько магазинов и банк, две-три церкви, а больше ничего и нет… Да, сигарет можешь купить в аптеке. Там еще открыто, ведь нынче суббота. Советую надеть пальто. У нас тут три тысячи семьсот футов над уровнем моря, выше Алтамонта на тысячу футов, тут попрохладнее, чем у них, сам убедишься… И я с тобой пойду.
Вечер полнился бодрящим холодом горного мая, и сейчас, когда они вдвоем шли по улице, в крови у Юджина зазвенел какой-то нерв, словно знаменуя высокий душевный подъем. На улицу глядело несколько кирпичных магазинов, однообразие которых нарушала только уродливая баптистская церковь. В церкви горел свет, и единственный уродливый витраж, выходивший на улицу, изображал Христа милующего в холодных красках грубого стекла. Аптека была на углу, на перекрестке. Рядом помещалось кафе. Перед аптекой три или четыре древних, очень грязных «форда» были наискось причалены к тротуару. А чуть дальше, перед кафе, сгрудились несколько мужчин в комбинезонах, внимательно наблюдавших, как наблюдают зрители за карточной игрой. Из этой группы доносились отдельные слова, растянутые, по-горски спокойные, чем-то зловещие. Спутник Юджина запросто обратился к одному из мужчин:
— Что там случилось, Боб?
Ответ был уклончивый, небрежный, тоже по-горски спокойный:
— Да не знаю я. Кажись, повздорили.
— Это кто? — спросил Юджин, входя в аптеку.
— Это Боб Крисмен. Говорит, кто-то с кем-то повздорил. Тед Рид тоже там — он мой троюродный брат — и опять пьян. Каждую субботу к вечеру так бывает. А они нынче днем ездили компанией на карьер и напились кукурузной водки… Ты что будешь пить? Кока-колу?.. Нам две коки и две пачки «Честерфильдских».
Пять минут спустя, когда они вышли из аптеки, в кучке наблюдателей на улице обозначилось чуть заметное волнение.
— Погоди минутку, — сказал Джо Пентланд. — Поглядим, что тут творится.
Все было тихо, как и раньше, но ожидающие теперь отступили к окну кафе, а перед ними двое стояли друг против друга. Один из них, в комбинезоне, сказал: — Послушай, Тед…
Другой был одет более изысканно — темные брюки и белая рубашка без воротничка. Шляпа сдвинута на затылок, и он стоял устремив тяжелый взгляд вперед, словно бодаясь угрюмым лицом с полусонными глазами, молчал, ждал.
— Послушай, Тед, — повторил тот, что был в комбинезоне. — Я тебе по-хорошему говорю… Это уж ты хватил через край… отвяжись от меня.
С полусонными глазами, смуглый, молчащий, с чуть отвисшей челюстью, немного капризный, как откормленный ребенок, красивый темной, грубой красотой, он словно бодается, пока противник угрюмо слушает, а остальные внимательно и жадно ждут.
— Отвяжись от меня, Тед. Я ссориться не хочу, так что ты отвяжись от меня.
В угрюмом молчании смуглое лицо по-прежнему ждет.
— Тед, я кому говорю… Шесть лет назад, когда ты меня обхамил, твои родные упросили меня забыть… Так хоть теперь отвяжись… Я ссориться с тобой не хочу, Тед, но это ты уже хватил лишнего… отвяжись от меня.
— Это Тед Рид и Эммет Роджерс, — хрипло сообщает Джо на ухо Юджину. — Опять сцепились. Шесть лет назад у них была драка. Тед Эммета обхамил, и с тех пор они каждую субботу такое устраивают. Тед напивается и задается, но куда там, он и мухи не обидит. Нет в нем такой силы, чтобы настоящую гадость сделать. К тому же Уилл Сэгс здесь, вон тот, в белой рубашке, это констебль. Уилл боится — это сразу видно. Но боится он не Теда. Видишь, позади Уилла стоит такой высокий, это Льюис Блейк, Тедов родич, вот его Уилл боится. Льюис из таких, что ни от кого ничего не стерпит, не будь его здесь, Уилл живо навел бы порядок… Минутку! Что-то начинается!
Быстрая перебежка, потом: — Будь ты проклят, Тед, отвяжись!
Теперь эти двое отделились от остальных, Тед кружит вокруг Эммета, и рука его медленно ползет по бедру назад.
Выкрик из толпы: — Берегись, у него пушка!
В руке Теда Рида матово заморгал синий металл, и все зеваки бросились в укрытие. Противники остались одни.
— Давай стреляй, будь ты проклят! Я тебя не боюсь.
Юджин метнулся в дверь аптеки, но кто-то кричит ему в ухо: — Лучше спрячься за машину, тут тебе никто не поможет.
Охваченный бездумным страхом, Юджин в два прыжка пересекает кусок открытого тротуара, и в ту же секунду первый выстрел разрывает воздух. Пуля просвистела перед самым его носом, и он скорчился за одной из машин. Осторожно выглянул и увидел, что Эммет медленно, со странной улыбкой на губах завершает круг, дразня противника приглашающим движением раскинутых ладоней:
— Стреляй, проклятый! Сволочь несчастная, я тебя не боюсь!
Вторая пуля разорвала покрышку на машине, за которой прячется Юджин. Он сползает ниже — еще выстрел, со свистом вырывается воздух из другой покрышки, и голос Эммета, издевательский, презрительный: — Стреляй же, будь ты проклят!
Четвертый выстрел.
— Давай, давай, я тебя не…
Пятый — и тишина.
Тогда Тед Рид не спеша проходит мимо ряда машин. Из-за них появляются люди и спокойно спрашивают: — Что случилось, Тед?
Отвечает угрюмо, держа револьвер дулом вниз, на высоте бедра:
— Хотел, вишь, со мной пошутить.
Другие голоса, перекликаются:
— Куда он ему попал?
— Под самым глазом. Он и не знал, чем его ударило.
— Ты бы лучше ушел, Тед. Тебя теперь будут искать.
Все так же угрюмо: — Не желаю я, чтобы этот сопляк со мной шутил… Это кто? — И остановился, оглядывая Юджина с головы до пят.
Джо Пентланд, торопливо: — Не иначе как твоя родня, Тед… Мне-то он наверняка родня. Ну, знаешь, который написал ту книгу.
С медленной угрюмой ухмылкой Тед переложил револьвер в левую руку и протянул правую. Рука убийцы мясистая, сильная, чуть липкая, прохладная, влажная.
— Ну еще бы мне про него не знать. Я все твое семейство знаю. Но про это ты лучше в книжках не пиши, потому что иначе…
Другие голоса, улещают.
— Ступай-ка ты лучше отсюда, Тед, пока шериф не явился. Уходи, болван, уходи.
— … потому что иначе, — мотнув головой, с хриплым смешком, — мы с тобой встретимся на узкой дорожке.
И опять врываются голоса: — На этот раз тебе не отвертеться, Тед. На этот раз ты хватил лишнего.
— Черт, найдете вы во всем Зебулоне таких присяжных, чтобы признали Рида виновным?
— Да уходи ты. Тебя будут искать.
— Нет такой тюрьмы, откуда Рид не сбежал бы.
— Ступай, ступай.
И он ушел, один, с револьвером в руке, с полусонными глазами и тяжелой челюстью, оставив позади кружок мужчин в синих комбинезонах и еще нечто на тротуаре, что за две минуты до того было существом их же породы.
Юджин видел все это и отвернулся. Свинцовая тяжесть легла ему на сердце. И снова он услышал отзвуки материнского голоса:
«Теперь там дикости совсем не осталось».
Наконец-то Юджин был снова дома, в Алтамонте, и сначала быть снова дома было хорошо. Сколько раз за эти семь лет он мечтал вернуться домой и пробовал вообразить это возвращение! Теперь он вернулся и видел, чувствовал, знал, каково это на самом деле, — и все было не так, как он воображал. Очень мало было даже такого, что память сохранила не исказив.
Конечно, изменилось не все, кое-что осталось прежним. Он снова слышал все мелкие, знакомые звуки своего детства: вечерние звуки, голоса прощаний — «Доброй ночи!» под стук закрывающихся дверей, «Доброй ночи!» вдали и затихающий шум мотора, «Доброй ночи!» — и отходит последний трамвай, «Доброй ночи!» — и шелест кленовых листьев вокруг уличного фонаря на углу. Снова слышал в ночной тишине лай собаки, слышал, как маневрируют паровозы в депо, грохот колес по берегу реки, шум и позванивание длинных товарных составов и совсем далеко — разрываемый ветром слабый похоронный звон колокола. Снова видел, как первые голубые проблески утра обозначают контуры гор на востоке, и слышал первый крик петуха точно так же, как тысячу раз слышал его в детстве.
И негритянский квартал совсем не изменился: так же бежала в негритянских глубинах сточная канава, желтая, полная мерзких отбросов. И запахи те же — кислый дух от железных стиральных чанов, смешанный с вонью сточной канавы и едкими испарениями дыма из негритянских хижин. И так же, несомненно, пахло внутри этих хижин — свининой, мочой, негритянским страхом и темнотою. Все это он помнил — запомнил, как гравюру тысячи зимних утр, когда двадцать пять лет назад, закинув на шею брезентовую петлю и пригибаясь под тяжестью почтовой сумки, отправлялся в негритянский квартал разносить газеты и по сто раз за утро слышал, как шлепаются последние известия с еще не высохшей краской о двери хижин и стонут во сне вонючие девки в глубинах спящих джунглей.
