— Садись, — говорит Татьяна Николаевна, показывая на стул в углу. Я сажусь и прячу под фартук руки. — С теми эмоциями, которые сотрудник приобретет здесь, он уйдет домой. — Ее голубые глаза смотрят из-под пышного колпака серьезно, по ее щекам разливается влажный румянец, словно она только что стояла над большой кастрюлей с кипящей водой. — Мы все тут взаимосвязаны, — продолжает она. — У меня тут была девочка, медлительная, как ты, но мы с ней сработались — она слушала меня с открытым ртом, все впитывала и бегала за мной, как хвостик.
— Вы хотите, чтобы я за вами бегала, как хвостик? — устало спрашиваю я.
— Я знаю, что ты не побежишь, — говорит она, и в ее голосе я слышу жалость ко мне. — Я не знаю, как с тобой надо. Знаю, что с кем-то можно сю-сю-сю, а с тобой нельзя. Я уже вижу, что у нас с тобой будут конфликты. Ты человек своенравный, избалованный. Ответственный, но своенравный. Я б тебе лапки пообстучала… Я тебя не уволю, но ты сама уйдешь.
— Мне кажется, вы ко мне несправедливы, — угрюмо произношу я.
— Я оставлю тебя здесь… — Татьяна Николаевна кивает головой так, будто приняла трудное решение. — Но только в том случае, если у тебя безысходные обстоятельства и тебе нужна работа.
— У меня безысходные обстоятельства, и мне нужна работа, — говорю я. Она поджимает губы и сидит молча, переваривая.
День четвертый
Темнота раскалывается огненным шаром, в котором бурлят и яростно пляшут желтые всполохи. Жар выбрасывается из сталелитейной печи, сжирая из воздуха кислород. Печь, накренившаяся над огромным черным котлом, похожа на солнце, разбитое пополам. Горячим языком жар касается щек и тянет за собой волосы, которые, выбившись из-под каски, плавясь, шипят ему навстречу.
Из печи изливаются изжаренные огнем стальные капли, шипя и шурша по стенкам котла. Зрачок ослепляет желтое зарево, как будто навечно оставляя на нем световой отпечаток. Сплав рассыпается красными искрами, летящими в темноту. Слизистая в носу высыхает. Кажется, все планеты Солнечной системы расплавились и пошли огненным дождем.
Закрывая перчаткой нос, отхожу за колонну. Оттуда мне становится видна маленькая фигурка в каске, вплотную подошедшая к печи. Сталевар стоит, вытянув руку. Шевелит в стороны ладонью, как будто разгоняя темноту. Печь переворачивается. Жар, дохнув в последний раз, уходит. Цех снова погружается в темноту. Под потолком проплывает котел, заполненный расплавленной сталью. Тихо в замедленном ритме по рельсам проезжает паровоз. Он тянет за собой котлы: котел номер два, котел номер пять. Кажется, они едут в ад и пронумерованы по грехам — по нарушенным заповедям. Но когда лязгают железные двери, разъезжаясь и пропуская его, в темноту выбрасывается голубой дневной свет.
День пятый
Руки горят и чешутся от соленой крови. На разделочной доске глыба замерзшей коровьей печени. Рядом со мной работает пожилая женщина. У нее блеклые голубые глаза и голова, вечно втянутая в плечи. Кажется, она постоянно хочет спрятаться. Хочет быть незаметной. Руки быстро мерзнут.
— Иди, ручки под горячей водой погрей, — говорит женщина. — Ты у меня подглядывай, как я делаю. Ничего, что я с тобой на ты? Ты ж мне в дочки годишься. Я до этого всю жизнь уборщицей проработала, потом здесь всему научилась. Единственное — тяжело тут, что все время на ногах.
— А уборщицей тяжелей работать?
— А работы уборщицы же не видно. И спасибо особо не говорили. Когда ругали, когда благодарили. А так… каждая работа важна. Когда уберешь, все чисто кругом, душа радуется. А что, не радуется? Все мы люди. А что, уборщицы не люди, что ли? А так живем, как все женщины в нашей стране живут. Где-то же надо работать.
— А дети у вас есть?
— Дочь, твоя ровесница. Мужа я схоронила. Пил он. А дочь на секретаря сейчас учится.
— А муж вам дарил цветы?
— Были и цветы на Восьмое марта. Но хотелось чаще. Потом Аня родилась, я работала. Хотелось, чтобы у нее все было. Да все так живут. В том-то и дело.
— А отдыхали где?
— На огороде. А так, богатыми мы не будем никогда.
— А ваша дочь? Она ведь учится.
— Ты с ума сошла, что ли? Если только мужа богатого найдет. А так-то наша бедность по наследству передается. Мы бедные, и родители наши были бедные, и дети наши бедными будут. И ихние дети — бедными.
— А если бы вам пришлось выбирать, кем родиться — мужчиной или женщиной, — что бы вы выбрали?
— Так женщиной бы и родилась.
— Но мужчинам ведь в вашем городе больше платят.
— А материнство как почувствовать? Это же самое главное… Ты смотри — печень чистой не бывает, у тебя от этого руки горят.
На круглых часах без пятнадцати двенадцать. Появляется Татьяна Николаевна.
— Фартучек снимай, — она помогает мне снять фартук, заляпанный печеночной кровью, и полиэтиленовые нарукавники. Подворачивает мои рукава. Поправляет колпак. — Сейчас пойдешь на раздачу, там надо.
Она выводит меня в обеденный зал. За стойкой две женщины в белых халатах накладывают еду в тарелки. С другой стороны их забирают мужчины в синих рабочих куртках и оранжевых касках. За столиками в зале сидят по два-три рабочих. В зале не слышно разговоров, но стоит легкий шум — он складывается из звяканья ложек о дно тарелок, стука стаканов и просто присутствия большого количества людей.
— Борщ, — коротко бросает средних лет рабочий.
— Аналогично, — буркает второй.
— Аналогично — это борщ? — уточняю я. Они переглядываются, кивают. — А вы не хотите супа? — спрашиваю я рабочего, толкающего поднос мимо меня.
Он отрицательно мотает головой и проходит, не посмотрев ни на меня, ни в кастрюли.
— Соляночки нет? — спрашивает следующий.
— Есть борщ и суп.
— Борщ.
— Еще раз, — говорит следующий.
— Еще раз — это что?
— Это борщ, — хмуро отвечает рабочий.
— Здрасьте! Мне суп с длинной лапшой! — выкрикивает молодой рабочий. — Давайте быстрее!
— А вы сильно спешите? — спрашиваю я его, зачерпывая лапшу со дна кастрюли. Длинная, она выскальзывает из черпака, утягивая за собой масляную жидкость.
— Не-е-ет… — тянет рабочий удивленно. — Не спешу… — с видом только что проснувшегося человека он принимает у меня тарелку, из которой свисают кончики лапши.
— О-о-о, мне лапшу, — говорит рабочий, у которого на лице полоски черной копоти.
— А вы почему такой грязный? — спрашиваю я.
— Кто? Я? — басит он, а потом буркает: — Таким родился.
Мужчины, стоящие рядом, смеются.
— Тут написано, — молодой рабочий, зажимая под мышкой каску, тыкает в табличку на стойке, — суп оренбургский. Что это значит?
— Это значит… — говорю я и оглядываюсь в поисках Татьяны Николаевны. — Это значит, что его везли из Оренбурга. Спецзаказом, на самолете, для вас.
— Тут что, штат поменялся? — говорит рабочий.
— А вам не нравится?
— Нр-р-равится… А борщ откуда?
— А борщ местный, нижнетагильский.
— Тогда мне борща.
— А вы это… знаете, — говорит следующий, — вы так вкусно суп описали, что мне супца захотелось — оренбургского.
— Как ваша работа? — спрашиваю я пожилого маленького и как будто подкопченного рабочего.
— Да как обычно, — вздыхает он. — Хотя, конечно, у нас одинаково редко бывает, но работа идет.
— Приятного аппетита!
Мимо меня с подносами чередой проходят разные мужчины в синих куртках, пожилые и молодые. У многих простые худощавые лица. Я с ними здороваюсь, спрашиваю, как у них дела, как работа, но они отвечают не сразу, как будто я извлекаю их из чего-то глубокого — не из задумчивости и не из сна, а из какой-то оглушенности.
— Здравствуйте, — приветствую я мужчину лет тридцати пяти. У него впалые щеки, костистый нос и застывшие голубые глаза, обведенные черной сажей. Он молчит. Смотрит на меня так, будто не видит. — Здравствуйте, — повторяю. — Вам супа или борща?
Он отходит от меня, так и не ответив. Останавливается возле лотка с картофельным пюре и оттуда продолжает смотреть на меня со страхом, будто я взорвавшийся котел.
— Вы будете меня обслуживать или нет?! — наконец произносит он нервно. — Долго вас ждать?!
— Ну… — подхожу к нему с черпаком, — вот если бы вы со мной сразу поздоровались, я бы вас сразу и обслужила.
Его глаза расширяются. Рот открывается. Он не двигается с места. Другие рабочие обходят его, задевая подносами.
— Девочка у нас новенькая, — вплывает за стойку Татьяна Николаевна. — Учится. Просьба не пугать ее. А то убежит.
Рабочий закрывает рот, делает вдох, и лицо его вдруг трескается улыбкой. Кажется, на то, чтобы раздвинуть уголки губ, он затратил силу равную той, с какой можно сломать пласт застывшей стали. Лучики морщин взламывают кожу вокруг глаз.
