— Это мы берем на себя, — произнес брат Клифтон, потрогав щеку.
— Отлично, только не прибегать к насилию! — потребовал брат Джек. — Братство категорически против насилия, террора и провокаций любого рода, словом, против агрессии. Это понятно, брат Клифтон?
— Понятно, — ответил тот.
— Мы запрещаем насильственные акции. Ясно? Никаких нападений на представителей власти, да и вообще ни на кого — по крайней мере, пока не нападают на нас. Мы против любых форм насилия, понятно?
— Понятно, брат, — кивнул я.
— Итак, я вам все объяснил. Теперь я могу идти. Посмотрим, чего вам удастся добиться. Вам будет обеспечена помощь руководства и наших ячеек в соседних районах. Только не забывайте, что мы все подчиняемся партийной дисциплине.
Он ушел, а мы стали распределять обязанности. Я предложил, чтобы каждый взял на себя ту часть района, которую он лучше знает. Поскольку у Братства не было контактов с местными лидерами, сказал, что сам попробую установить с ними связь. Было решено начинать уличные митинги, не откладывая, и брат Тод Клифтон пообещал зайти ко мне и обсудить все детали.
Пока шло обсуждение, я изучал их лица. Казалось, все они, и белые, и черные, в равной степени поглощены общим делом и между ними царит согласие. Но когда я попытался угадать, кто чем занимается, у меня ничего не получилось. Взять хоть эту большую женщину: она смахивала на шумную разбитную южную «мамашу», а между тем отвечала за работу с женщинами и в разговоре так и сыпала идеологическими терминами. Застенчивый на вид мужчина с коричневыми пятнами на шее высказывался прямо и даже грубовато, чувствовалось, что он так и рвется в бой. А этот самый брат Тод Клифтон, молодежный лидер, выглядел как настоящий хипстер, пижон, стиляга, вот разве что волосы явно никогда не пытался распрямлять, и они походили на руно персидского ягненка. Эти люди не поддавались классификации. В них было что-то знакомое, и все же они отличались от привычных типажей так же, как брат Джек и остальные белые братья отличались от всех белых, которых я знал прежде. С ними будто произошла какая-то перемена — так во сне иногда видишь своих знакомцев преобразившимися. Ну что ж, подумал я, ведь я тоже стал другим, и они увидят это, когда мы от слов перейдем к делу. Главное не настроить никого против себя. Мало ли, вдруг кому-то станет обидно, что меня назначили ответственным.
Однако, когда брат Тод Клифтон зашел ко мне в кабинет, чтобы обсудить уличный митинг, я не заметил в нем никаких признаков обиды или ревности. Он был полностью поглощен разработкой стратегии нашей акции и принялся тщательно и подробно инструктировать меня, как себя вести, если кто-нибудь попытается сорвать митинг, что делать, если на нас нападут, и как отличить в толпе членов нашей организации. Несмотря на свой пижонский вид, выражался он кратко и точно, и у меня не было ни малейших сомнений, что он свое дело знает.
— Как думаешь, у нас получится? — спросил я, когда он закончил инструктаж.
— Будет круто, приятель, — сказал он. — Очень круто. Гарлем не видел ничего подобного со времен Гарви[13].
— Хорошо б, если так, — вздохнул я. — А вот самого Гарви я никогда не видел.
— Я тоже не видел, но знаю, что в Гарлеме он был гораздо круче всех остальных.
— Мы-то не Гарви, да и он долго не продержался.
— И все-таки что-то в нем было, — вдруг сказал Клифтон с внезапной страстью. — Что-то в нем было, иначе ему не удалось бы расшевелить всю эту массу людей! Наших людей попробуй расшевели, черт бы их взял! Верно, он многое мог…
Я взглянул на него. Взгляд у него был отсутствующий; потом он вдруг улыбнулся и сказал:
— Не беспокойся. У нас есть научно обоснованный план, да и ты хорошенько их заведешь. Дела так плохи, что они будут тебя слушать, а раз будут слушать, значит, пойдут за тобой.
— Надеюсь, — вздохнул я.
— Пойдут. Ты ведь недавно к нам присоединился, а я здесь уже три года, и мне есть с чем сравнивать. Все изменилось. Они готовы действовать.
— Надеюсь, ты не ошибаешься.
— Готовы, и все идет, как надо, — сказал он. — Нужно только объединить их.
<…>
В комнате стояла жуткая духота. Три крошечных вентилятора из последних сил молотили тяжелый воздух, братья, без пиджаков, сидели вокруг исцарапанного стола, на котором возвышался графин с ледяной водой. Графин запотел, и по нему стекали прозрачные круглые капли.
— Братья, простите за опоздание, — извинился я. — В последнюю минуту пришлось кое-что срочно добавить в текст завтрашнего выступления.
— И напрасно: мог бы сэкономить свое время и время членов Комитета, — отчеканил брат Джек.
— Не понимаю, что ты хочешь сказать… — начал я, внезапно почувствовав сильный озноб.
— Он хочет сказать, что ты больше не будешь заниматься женским вопросом, — сказал брат Тоббит.
Я напрягся, приготовившись ответить ударом на удар, но прежде чем успел раскрыть рот, брат Джек произнес:
— Что случилось с братом Годом Клифтоном?
Вопрос прозвучал, как выстрел. Я растерялся.
— Брат Клифтон… Не знаю, я не видел его уже несколько недель. Я был очень занят работой на новом участке… А что произошло?
— Он исчез, — сказал брат Джек. — Да-да, исчез! И не надо пустых вопросов. Мы не для того тебя вызвали.
— Но… когда это выяснилось?
Брат Джек ударил по столу своим судейским молоточком.
— Он ушел от нас. Это все, что нам известно. А теперь к делу, брат. Тебе надлежит немедленно вернуться в Гарлем. Там наметился серьезный кризис — с тех пор, как брат Тод Клифтон исчез и перестал выполнять свои обязанности. Рас Речистый и его расистская банда воспользовались этим, и их агитация набирает обороты. Ты должен вернуться в Гарлем и принять надлежащие меры, чтобы снова укрепить там наше влияние. Необходимую поддержку получишь; твой отчет будет заслушан на специальном заседании Комитета по вопросам стратегии. Точное время и место тебе сообщат завтра. И пожалуйста, — он подчеркнул свои слова ударом молоточка, — пожалуйста, приходи вовремя. Никаких опозданий!
<…>
Моим ногам было легко в новых летних туфлях, и, шагая по раскаленной улице, я припомнил, как в детстве с наступлением лета радостно засовывал подальше тяжелые зимние ботинки, доставал сандалии и отправлялся бегать наперегонки с соседскими мальчишками. Какое это было радостное, легкое, парящее чувство! Ладно, подумал я, ты уже набегался, пора в Гарлем — ведь в любой момент Комитет может тебя вызвать. Я ускорил шаг, ноги сами летели вперед, почти не касаясь асфальта, а навстречу двигался поток распаренных от солнца лиц. Чтобы не застрять в толкучке на Сорок второй улице, я свернул на Сорок третью, и вот тут началось!
У края тротуара стоял небольшой фруктовый фургончик, нагруженный яркими персиками и грушами. Продавец — крепкий цветущий итальянец с носом картошкой и блестящими черными глазами — многозначительно поглядел на меня из-под своего огромного оранжево-белого зонтика и уставился на толпу, что собралась возле дома напротив. «Что это с ним?» — удивился я и перешел улицу. Поравнявшись с группкой стоящих ко мне спиной зевак, я услышал вкрадчивый, с хрипотцой голос, что-то напевавший; слов было не разобрать, и я пошел было дальше, как вдруг заметил в толпе знакомое лицо. Это был близкий друг Клифтона, стройный, шоколадного цвета паренек. Возможно, он что-нибудь знает про Тода, подумал я. Парень настороженно смотрел поверх машин в конец улицы — по другой ее стороне от здания почты к нам приближался полицейский. Потом обернулся, увидел меня и явно смутился.
— Привет… — начал я, но он уже повернулся ко мне спиной и пронзительно свистнул. Я не понял, предназначен ли этот сигнал мне или кому-то другому. Между тем он подошел к большой картонной коробке с веревочными лямками, что стояла возле стены дома, поднял ее, накинул лямку на плечо и снова посмотрел на полицейского. На меня он больше не взглянул. Сильно озадаченный, я стал пробираться сквозь толпу, пока не очутился у бровки тротуара. И тут остановился, как вкопанный: на асфальте прямо возле моих ног лежал квадратный лист картона, а на нем судорожно дергалось что-то непонятное. Обведя взглядом столпившихся вокруг людей, которые как зачарованные наблюдали за странной пляской, я снова посмотрел вниз и понял, что это игрушка. Ничего подобного я в жизни не видел. Передо мной плясала, скалясь, бумажная оранжево-черная кукла. Плоские картонные голову и ноги приводил в движение какой-то загадочный механизм, заставляя ее приседать, подпрыгивать, извиваться; этот непристойный, яростно-похотливый танец резко контрастировал с неподвижным, застывшим, словно черная маска, лицом. «Это не обычная марионетка! Что же это, черт возьми, такое?» — думал я, уставившись на диковинную куклу. Она вихлялась с бесстыдством извращенца, которому доставляет наслаждение вытворять разные мерзости на глазах честного народа. Вокруг раздавались смешки, заглушавшие шуршание гофрированной оберточной бумаги, из которой кукла была сделана, и тот же вкрадчивый голос продолжал напевать:
