Неожиданно она замолчала, и мы долго сидели молча, и мне хотелось взять ее за руку или рассказать про папу, вернее, и то, и другое, но я никак не мог на это решиться, никак, все во мне ныло, и тут она сказала незнакомым голосом:
— Пошли, я провожу тебя до калитки.
Мы вылезли из зарослей и по мокрой поляне, по тропинке среди кустов и клумб (я подумал, что это, видно, она, Натка, возится с цветами), а после — по дорожке дошли в темноте до калитки, и она ее открыла. Я вышел на улицу, полминуты мы еще постояли молча, потом она сказала:
— Пи логическое в четвертой фазе неминуемо стремится к нулю. Неминуемо!
И тут же мне захотелось зареветь оттого, что она сейчас уйдет, а мне надо будет вернуться домой, вообще оттого, что все было, было и вдруг — кончилось.
— Натка! — неожиданно для себя крикнул я шепотом. — Я люблю тебя, влюбился!
Я рванулся убежать, но не смог.
Она засмеялась, захлопнула калитку и быстро пошла к коттеджу. Что-то треснуло во мне, сломалось, вдруг я успокоился и сказал громким, противным, бойким каким-то голосом:
— Я дарю тебе хомяка. Бери, он твой. Пусть он живет у тебя!
И услышал откуда-то из полутьмы:
— Спасибо.
9
Целую неделю после я не видел Натку и вообще никого из нашего класса — работал, как угорелый, то на Земле, в лаборатории «Пластика», то на Аяксе «Ц».
Школа с восторгом согласилась с просьбой (ха! просьба!) Высшей Лиги отпустить меня с занятий на (как было сказано в письме Лиги, направленном в школу) «практическую работу по завершению создания материала для детали «эль-три», далее следовало, вероятно, обязательное и, вероятно, обязательно туманное объяснение, что же это за штучка — «эль-три» и почему я ей нужен.
Конечно, Лига обо всем договорилась со школой по телефону, а письмо было послано так, для формы: раз есть событие, оно должно быть зафиксировано документом.
Письмо писал в обеденный перерыв Рафа, дня через три после моего прихода в группу.
Смех было смотреть, как он, пыжась и краснея, придумывал и произносил вслух (прежде чем записать) каждую фразу, каждое слово письма. Он все пытался и меня подбить, чтобы я помогал ему, а я все качал головой из стороны в сторону: «Не хочу — не буду — не умею», — и он вдруг заорал на меня диким голосом и вырвал у меня из руки авторучку, потому что я нарисовал (как оказалось потом, на очень важной деловой бумаге с печатью) своего плюшевого медведя и уже начал пририсовывать деревья с огромными плодами — будто мой Миша гуляет по саду.
В школу теперь я вообще не ходил, я просто ходил на работу, четко и методично, к определенному часу, как всю жизнь это делал папа.
Школа, в свою очередь, обратилась с просьбой к Высшей Лиге освободить в один из дней меня от работы, чтобы я прочел доклад о перестройке основной структуры пластмассы Дейча-Лядова в тех младших классах, где был курс «Химия особопрочных пластмасс».
Я обрадовался, что увижу ребят, Зинченко почти согласился, но Лига школе отказала: мол, это собьет Рыжкина с ритма работы, не говоря уже о том, что какой же может быть доклад, если еще нет окончательного результата.
Мысль была строгой — и школа притихла.
В общем, началась какая-то вроде бы взрослая жизнь, и я даже, помню, подумал: а чего ж это вдруг, раз я работаю, права-то у меня остаются детские. Обязанности взрослые — а права детские! Хитро! А тут еще, как раз, Палыч мне попался и разжег, так сказать, искру моего сомнения.
Я сидел в обеденный перерыв в сквере возле «Пластика» и грелся на сентябрьском солнышке, а он выкатился из универмага «Плутон», увидел меня и тут же плюхнулся рядом, счастливый — не передать: купил, видите ли, сравнительно недорогой, новой модели, дачный микропылеуловитель, и ему сходу захотелось с кем-нибудь поделиться своей радостью.
— Привет, гений, — говорит. — Смотри, чего купил! Теперь дыши на даче на всю катушку, и никаких забот — вещь!
— Разве эти дачные пылеежки еще не бесплатные? — нарочно спросил я. Он даже подскочил.
— Держи карман шире! — говорит. — Им еще в технологии сколько копаться, чтобы поток наладить. Это вам теперь все просто кажется. Да-а, меняются времена! Я-то еще помню то время, когда только продукты питания и лекарства были бесплатными. Это вы родились на все готовенькое: почти любая обувь и одежда — бесплатно; книжки, тетради — бесплатно; коньки, лыжи, даже велосипеды — все бесплатно, а это ведь наше поколение вам такую жизнь устроило! Своими собственными руками! (Разнесло старика — не остановить!) Теперь только роскошь денег стоит — так ведь на то она и роскошь. Нам теперь и представить трудно, что кино когда-то было платным, или мороженое, или там — в кафе пообедать. Кстати, а ты-то как теперь — по-прежнему, как и вся мелюзга, у мамы каждый день талоны на кино и сладости выпрашиваешь? А?
— Приходится, — сказал я. — А как еще?
— Все правильно, — говорит. — А то вам дай волю, так вы с головой в банку с мороженым залезете — я знаю. Здесь один сынишка моих знакомых с «Факела» спер у них детскую чековую книжку — так целую неделю потом вместо занятий тайком в кино сидел не вылезая, лопал за обе щеки мороженое и сладости, — вы же меры не знаете! — а потом слег от переутомления и ангины.
— Ну да! — сказал я. — А вы знаете?! — Я даже обозлился на него. Но Палыч вдруг похлопал меня по плечу и сказал заведомую чушь — мне даже весело стало:
— А ты, — говорит, — потолкуй с Лигой. Пусть они тебе справку выдадут, или какой-нибудь там значок, или жетончик, что ты уже вполне взрослый, раз у них работаешь, и можешь без всяких талонов, как мясо или фрукты, без всяких там разрешений по детским чековым книжкам брать сколько душе угодно конфет, бакинского курабье или пломбиру.
— Да ну вас, Палыч, — я даже рассмеялся. — Скажете тоже!
— Ладно, — говорит. — Пойдем, проводи меня немного. Чем-то ты мне, Рыжкин, все же нравишься. Разрешение-то на мороженое у тебя с собой есть?
— Нет, — сказал я. — Мама только на обед дала.
— Ну, пойдем, — говорит. — Возьму тебе мороженого.
Я обрадовался, честное слово, как маленький, и пошел его провожать.
Он взял себе хрустящий вафельный шарик с пломбиром, а мне целых два, и мы минут пять еще трепались о всякой всячине.
— Зарплата-то тебе полагается? — спросил он. — Чтобы сделать какую-нибудь шикарную покупку?
— Не знаю, — сказал я. — Вероятно. Разговор был — я слышал.
— И что решил купить с получки? Думал уже об этом?
— Да нет, — говорю. — Может, часть денег отложу на новый роллер, или спиннинг куплю голландский — со скрытой катушкой.
— Про мать подумал? — говорит.
— Н… Ну… маме — большой филадельфийский торт, — сказал я. — Может, еще к букинистам заскочу — куплю какой-нибудь редкий старинный экземпляр романа братьев Стругацких…
— Мечты! — сказал Палыч. — Ты смотри, Лига вполне может решить выдавать зарплату не тебе, а отцу или матери. Я, бы лично на их месте так и поступил.
— Ладно, Палыч, — сказал я. — Пока, я помчался на «Пластик» — работать пора.
Он мне подмигнул, и мы попрощались.
Я бежал в лабораторию, доедая второй хрустящий вафельный шарик с пломбиром, и думал, что вот — все верно: права-то детские.
Но это были, так сказать, веселые мысли — одно баловство.
10
В тот вечер, когда мы с Наткой глядели в ее колодец, я возвращался домой в совершенно перевернутом настроении, диком, непонятном каком-то, и все думал (именно одна, именно эта мысль неизвестно отчего вдруг прицепилась ко мне): сказал папа маме или нет, что я стал руководителем группы, в которую входит и он, папа.
Конечно же, он сказал, я сразу это понял, когда вернулся домой. В их комнате света не было, мама сидела на кухне одна.
— Промок, милый? — спросила она как-то особенно ласково и очень грустно. — Пирожки с картошкой еще теплые.
— Ерунда, — сказал я. — Дождь кончился.
— Кушать будешь?
— Нет, неохота, я замотался, пойду спать.
— Ну, ложись. Даже свекольника не хочешь?
— Нет!
— Ну, спокойной ночи. Папа уже спит. Он очень устал сегодня. Утром не ищи пирожки с картошкой, я заверну вам вместе.
Я кивнул, тут же мы неожиданно посмотрели друг другу прямо в глаза, и оба отвернулись. Я быстро принял душ и ушел к себе в комнату.
Я разделся не зажигая света, лег и вдруг понял, что мне не хочется, не хочется, не хочется думать об этой истории с папой, и о Натке думать не хочется, буду думать о чем-нибудь другом, приятном, решил я, но о чем именно — я так и не сумел придумать, мне все не нравилось, все, и я уснул, совершенно сбитый с толку. Помню только, что снова мелькнула мысль — завтра на работу.
Дни покатились однообразные и совершенно одинаковые. С третьей и девятой молекулами мы справились быстро, а семнадцатая совершенно не хотела ломаться, и подтянуть ярусность до четырех не удавалось никак.
