– Уходим, – второй раз за вечер произнёс Суровцев.
Рядом с домом игуменьи, в монастыре, сначала завыла, а затем одиноко залаяла чудом уцелевшая в голодном городе собака. Уличного освещения в этот период времени в Томске не было. Но главное то, что здесь, рядом с Иоанно-Предтеченским общежительным женским монастырём и кладбищем, не было и красноармейских патрулей. Они молча прошли по Пироговской улице до Пироговского городского училища.
На пересечении Пироговской с Белинской улицей оглянулись. Пламя пожара вырывалось из окон покинутого ими дома и влезало на деревянную кровлю. Отблески пламени плясали на куполах четырёх монастырских храмов. Молча переглянулись. Свернули налево.
– Тоже не спится кому-то, – указал Соткин на лучи света, пробивавшиеся в щели тяжёлых ставней одного из домов.
Суровцев ничего не ответил, но удивился столь позднему бдению кого-то из жителей Томска. Ещё большее удивление испытал бы он, знай, что они только что прошли мимо дома томского педагога и краеведа Филиппа Кузьмича Зобнина. У Зобнина до недавнего времени квартировал Григорий Николаевич Потанин. Советская власть второй раз не знала, что делать с этим знаменитым стариком – путешественником, общественным деятелем, идеологом областничества. Его не расстреляешь, как только что расстреляли за контрреволюцию редактора газеты «Сибирская жизнь» Александра Васильевича Адрианова и ещё двадцать пять человек из числа томской интеллигенции. Поместив больного Потанина в госпитальные клиники, власть точно ждала, когда старец сам отойдёт в мир иной.
Пришли на территорию Лагерного сада, изуродованного беспорядочными лесозаготовками прошедшей зимы. В запах весны здесь вкрались лёгкий запах опилок и устойчивый запах гари. Многочисленные чёрные костровища, похожие на большие чумные язвы, теперь вытаивали из-под снега среди многочисленных пней. Даже в наступившей темноте они явственно чернели на снегу. Всё пространство сада было изрезано следами от полозьев саней. Протоптанные в разные стороны и утрамбованные за зиму многими ногами тропинки заметно возвышались над просевшим ноздреватым, весенним снегом. Соткин уверенно свернул в сторону и пошёл впереди, почти не проваливаясь. Тогда как Суровцев постоянно цеплял снег голенищами сапог.
Вышли к крутому откосу реки. Далеко внизу простиралась закованная в лёд Томь. Но у самого берега речной лёд окаймляла тонкая полоска воды. Даже в наступившей темноте, при свете луны было хорошо видно, как русло реки, плотно прижимаясь к своему правому берегу, пролегало вдоль почти отвесных круч. Снега на откосе почти не было. По хорошо знакомой Соткину тропинке среди кустов и малочисленных деревьев они стали спускаться вниз. Через две-три минуты уже стояли перед железными воротами заброшенного порохового склада, когда-то обустроенного в толще горы и брошенного теперь за ненадобностью. Перед революцией Лагерный сад перестал быть местом летнего расположения частей томского гарнизона. Пользуясь этим обстоятельством, купец Кураев достаточно дёшево приобрёл эти склады у военного ведомства. Он и передал все тайны этого подземелья своему несостоявшемуся зятю – Сергею Георгиевичу Мирку-Суровцеву.
Соткин открыл тяжёлый амбарный замок. Затем без видимых усилий потянул на себя тяжёлую створку кованых ворот бывшего склада. С жутковатым для слуха скрежетом створка отворилась. Суровцев уже знал, что эта лёгкость обманчива и только обладавший чудовищной физической силой капитан мог проделать эту операцию в одиночку. Точно так, как отворил, Соткин без видимых усилий затворил дверь изнутри. Закрыл на тяжёлую металлическую щеколду. Было темно и, казалось, тепло после свежести речного откоса.
Александр Александрович включил электрический фонарик на батарее. Освещая путь, он пошёл впереди. Суровцев однажды зарисовал план подземелья. Потом заучил на память и сразу же сжёг. За всё время пути ни разу не сбился. Они находились перед углублением в стене. Оно было здесь не одно такое. Но их интересовало именно это – второе слева. Справа ещё три прямоугольных углубления. Но за ними, как и за крайним левым, тайных дверей не было.
Соткин наклонился к полу. Сначала ногами, а затем рукой разгрёб мусор. Луч фонаря высветил металлическое кольцо в углублении. Кольцо тут же было поднято, тогда как другой его край оставался продетым в кованое ушко какого-то болта или большого гвоздя.
– Посветите, ваше превосходительство, – попросил Александр Александрович.
Суровцев взял из рук капитана фонарик. Направил луч к углублению в полу. Соткин двумя руками взялся за кольцо и с напряжением, которое трудно было не заметить, медленно повернул его по часовой стрелке. За стеной послышался стрёкот цепей и шестерёнок. Проём в стене стал медленно отступать внутрь. Система противовесов была приведена в действие.
Поочерёдно вошли в открывшееся помещение, заполненное многочисленными ящиками, бочками и бидонами. Суровцев продолжал освещать. Соткин достаточно долго крутил огромное колесо. Снова что-то щёлкнуло, и с уже знакомым стрёкотом стена на небольших стальных рельсах стала возвращаться на прежнее место. Не проделай он этой операции с колесом, стена с грохотом встала бы в проём сама и комната оказалась бы навсегда запертой от внешнего мира. Механизм изготовили таким образом, что человек непосвящённый, попади он сюда, был не в состоянии выбраться обратно самостоятельно.
Пройдя по узкому коридору, они, отворив деревянную дверь, вошли в ещё одну комнату. Соткин чиркнул спичкой и зажёг лампу. Взял из рук Суровцева фонарь. Выключил его и, бережно обмотав чистой тряпицей, положил в карман шинели.
Помещение оказалось более чем примечательным. По бокам от входа стояли рыцари с мечами. Точнее сказать, полные и полые внутри рыцарские доспехи. Стены завешаны коврами. Стол, стулья, шкаф и даже вешалка – всё это перекочевало сюда из богатого купеческого особняка. Это было понятно. Но зачем Соткин привёз, а затем ещё и перетащил сюда рыцарские доспехи? Это никому понятно не было. Как, впрочем, и самому Александру Александровичу. Про себя в таких случаях он говорил, что «дурная голова ногам покоя не даёт». Нам остаётся только добавить, что рукам тоже… История с рыцарями, или история про железных людей, живущих под Томском, ещё будет иметь своё продолжение. Довершали убранство этой тайной комнаты четыре металлические двухъярусные солдатские кровати.
Сбросив с себя полушубок, Сергей Георгиевич присел к столу. Обхватив голову руками, замер без движений.
– Что, лихо опять? – участливо поинтересовался Соткин.
Последствия недавно перенесённого тифа время от времени давали о себе знать. И Соткин, совсем недавно выходивший больного генерала, снова был готов его выхаживать. Была у этой болезни такая особенность – тиф не всегда отступал сразу. Иногда возвращался. Такой тиф так и назывался: «обратный тиф». Кроме приступа слабости, душевное состояние Мирка-Суровцева было не менее мучительно. Он поднял голову и, глядя помутневшими глазами на капитана, вдруг спросил:
– Саша, у тебя спирт или самогон есть?
Можно было и не спрашивать. Чем-чем, а спиртным Соткин запасся основательно.
– Чудной вы, право, ваше превосходительство. То от винного запаха кривитесь, а то самогона вам подавай. Найдётся. Здесь у меня даже коньяк есть. Коньяку не желаете?
Совсем непьющий, по царившим в офицерской среде меркам, Суровцев долго соображал, что ему лучше выпить.
– Что бы ты мне посоветовал? – спросил он.
– Вам бы я посоветовал выпить воды. Да случай таков, что и вправду сама душа просит. Водки сейчас выпьем, – после небольшого раздумья, сопровождавшегося оценивающими взглядами, брошенными на себя и на генерала, объявил Александр Александрович.
Быстро и сноровисто Соткин накрыл на стол. Вслед за литровой бутылкой водки на столе появились две банки мясных консервов, несколько сухарей чёрного хлеба и большая головка чеснока. Открыв консервы и плеснув водки в две жестяные кружки, Александр Александрович сел напротив генерала.
Они подняли кружки. С минуту молча смотрели друг на друга. Так и не проронив ни слова, выпили. Даже не закусив как следует и не почувствовав вкуса водки, Суровцев потянулся за литровкой. Снова налил себе. Налил Соткину. Один, под внимательным и укоризненным взглядом капитана, опять выпил. И лишь потом принялся закусывать.
Опьянение приходило крайне медленно. Точно такое же состояние он уже испытывал три года тому назад. В тот самый день, когда на железнодорожном вокзале в Могилёве толпа матросов и солдат растерзала последнего законного главнокомандующего русской армией генерала Духонина. Потом толпа начала избивать и убивать офицеров. Едва не убили его самого. Матрос атлетического телосложения и богатырского роста мог лишить жизни одним ударом огромного кулака. И лишил бы, не опереди его Суровцев. И тогда, и сейчас у него не было другого выбора. Сергей Георгиевич не испытывал заблуждений в отношении гуманности новой власти. Но мучило его не это, а сама противоестественность и непреодолимость сложившегося положения, когда представители одного народа уничтожают друг друга, и решительно нет даже малых шансов к примирению. Мало того, на мучительную, трагическую обыденность братоубийства накладывалась незаживающая, невыносимая личная драма.
