не спрашивал прежде?
– Не знаю, – протянул Ситрик. – Поначалу я так растерялся перед прежде неведомым, что вряд ли посмел бы спросить что-то у тебя. У ветте. А после я уже стал воспринимать твои чудесные способности как должное. Даже перестал удивляться тому, как ты разжигал каждый раз костёр, бросая перо на сырые ветки. Сейчас, когда ты человек, мне снова всё кажется новым. Я привык к тебе в облике птицы.
– Вот как. Так что за вопросы?
– Как раз про птичье обличье. Я видел, как ты менял облик, но… Как это происходило на самом деле? Как ты делаешь это?
Ситрик боялся, что Холь не ответит, ведь прежде ветте уклонялся от всех вопросов, что касались его жизни, и принимался безбожно лгать. Но Холь, проведя рукой по волосам, не стал молчать или раздражаться. Он ответил:
– Меня тому никто не учил, но я как-то догадался сам. Мне помог один старец, которого я встретил в Багдаде.
– Где?
– Не столь важно. Этот старец. Он сидел на скале замерев, и мне казалось, что он вовсе не дышит. Он мог просидеть так весь день без пищи и воды на палящем солнце. Знал бы я его язык, а он, к несчастью, был таким же чужестранцем в Багдаде, как и я… Так вот. Знал бы я его язык, я бы расспросил подробно, как он это делает. Как он останавливает в себе жизнь. Но, увы, я был предоставлен сам себе.
– И что же? – Ситрик торопил. Ему не терпелось получить ответ.
– Я сел, как и он, скрестив ноги, и подумал о том, что надо погрузить себя в подобие сна, ведь сон – это маленькая смерть. А что-то внутри меня говорило мне, что я должен умертвить своё тело, чтобы выстроить из него новое. Раствориться, как гусеница в коконе, чтобы потом стать бабочкой. Вот только бабочка умрёт бабочкой, а мне ещё нужно будет обратно стать гусеницей. Ну, об этом позже. Я убегаю вперёд. – Чем больше Холь говорил, тем уверенней и лучше себя чувствовал, и это было заметно. – Я научился отторгать все мысли от своей головы, замедлять жизнь внутри тела, но это не привело к тем всходам, каких мне хотелось добиться. Зачастую я просто-напросто засыпал… Да, не смейся надо мной. Я напоминал себе, что мне нужно подобие сна, а не сам сон, но ничего из этого не выходило. Я понял, что мне всё же надо умертвить себя, как бы я ни боялся этого. Я уселся удобно у костра, подавил все мысли в своей голове, успокоился и стал разжигать огонь внутри себя.
Ситрик слушал с открытым ртом.
– Я боялся. Очень боялся. Смерть – мой главный страх, ведь я люблю и ценю свою жизнь. Так вот я распалял огонь нещадно, прогоняя прочь любые думы, и так тело моё перестало противиться огню. Оно поддалось и начало гореть, и всё, что я чувствовал в какой-то миг, ограничилось лишь сердцебиением.
Ситрик вспомнил человеческое сердце, лежащее меж пылающих углей. То утро, когда Холь сжигал себя, чтобы обратиться птицей, явственно стало у него перед глазами.
– Прежде чем умереть, я успел подумать о том, кем бы я хотел обратиться. И в моей голове сам собою возник образ птицы, галки. Наверное, она тогда пролетала рядом, и мои раскрытые глаза заметили её, пусть я сам ничего не видел в тот миг. Когда я очнулся, то уже был птицей. Я верно придумал разжечь костер. Я вытянул из него всё пламя тогда, так как мне нужно было больше огня, чем могло родить моё тело.
– Невероятно, – прошептал Ситрик.
– Это правда, – с улыбкой произнёс Холь. – Зато навык отторгать назойливые мысли пригодился мне и в быту.
– Хотел бы и я так уметь.
– Научишься. – Холь отмахнулся. – Давай начинай с вязания носков.
Ситрику потребовалось четырежды распустить кружок будущего носочка, прежде чем у него начало получаться. Занятие увлекало не хуже письма, а потому он чуть не упустил начало вечерней службы.
Скоро собравшись, он поспешил к церкви. Опоздал, а потому, когда он открыл створку двери, на него уставился весь приход. Смутившись, Ситрик стал у самых дверей и там же простоял всю службу. Мысли его путались, и когда пришло время петь молитвы, они произносились сами собой, отскакивая от зубов. Ситрик даже не думал о том, что поёт. Привычные тексты и действия получались и так. Вот только прежнего успокоения это не дарило…
Он нетерпеливо ожидал времени, когда сможет остаться один на один со священником. Хотелось рассказать ему всё, что сталось с ним. Хотелось, чтобы хоть кто-то понял его и помог отпустить тёмные мысли, что прокрались в его голову с появлением Ингрид.
Священник Якоб узнал Ситрика, и тот задержался, принимая плоть и кровь сына божьего.
Что же, Холь не угадал: у этого прихода было вино, хоть и сильно разбавленное водой. Да и хлеб не был пригоревшим, в отличие от тех лепёшек, что раздобыл слуга.
Наконец служба закончилась, и люди один за другим покидали церковь. Вскоре помимо Ситрика осталась лишь одна женщина, почти старуха, и священник говорил с ней вполголоса. Ситрик слышал их разговор и по нему он быстро смекнул, что священник этот куда ближе к людям, чем к богу. Кажется, это к лучшему.
Он всё ещё нерешительно стоял у дверей и мял свою шапку, ожидая собственной беседы. Священник искоса поглядывал на него, но продолжал говорить с женщиной искренне, хоть и устало. Наконец она ушла, и Ситрик медленно приблизился к отцу Якобу, отыскивая в его лице одобрение. Тот кивнул, приглашая парня. Ситрик бегло осмотрелся, чтобы убедиться, что они одни, а они и вправду остались тут вдвоём. Лишь незаконченные лица святых, вырезанные на досках, глазели на них из полумрака. Работы для Одена здесь было много…
Они вместе сели на длинную скамью. И Ситрик принялся спешно соображать, с чего начать разговор. Так много лежало у него на душе, что он не успел перебрать эти камни и выложить из них хоть какое-то подобие дороги. Он думал, что начнёт с самого начала: расскажет про Ингрид и её проклятие, что преследует теперь и его самого. Но внезапно в его мысли вторглась Ракель, и Ситрик, сам того не ожидая, расплакался, как ребёнок. Это было куда искреннее заученных молитв.
Слёзы хлынули из его глаз. Ситрик пытался утереть их, но их было так много, что края рукавов его куртки вскоре стали мокрыми. Усталый священник изо всех сил старался изобразить сочувствие,