В частях бригады люди, готовясь к отправке на фронт, вели себя на редкость дисциплинированно, и случаев чрезвычайных происшествий почти не было. Но совершенно по-иному вели себя те, кто находился на излечении в красноярском госпитале. Многие из них получили ранения при подходе к фронту, не побывав еще в боях и не успев сделать ни одного выстрела. Бравируя повязками и костылями, они изображали из себя героев, проливших кровь за Родину. Самовольно группами они удирали из госпиталей, напивались и устраивали драки на улицах города и в общественных местах. Начальники госпиталей жаловались на них, но были бессильны против самовольных отлучек, так как раненые с верхних этажей спускались через окна, связав простыни. Комендантский патруль, постовые милиционеры и местные жители относились к ним как к фронтовикам, снисходительно и всячески старались их «умиротворить». Но «фронтовики» не успокаивались, а еще больше распалялись. Видя, что их действия остаются безнаказанными, разбушевавшиеся «герои» избивали тех, кто пытался их урезонить, и лезли в драку с представителями власти. Тогда из милиции поступал сигнал SOS. Приходилось бросать работу и выезжать к месту происшествия. Из своего армейского опыта я знал, что в таких случаях надо действовать решительно и строго. Не разбираясь, кто прав, кто виноват, я действовал только командами, которые быстро приводили в чувство как победителей, так и побежденных. Утихомирив дебоширов, я строем отправлял их на гарнизонную гауптвахту, где за ночь в холодном помещении они приходили в нормальное состояние и в дальнейшем вели себя тише.
В декабре я заболел гриппом и лежал дома. Это был шанс видеть свою семью. Рано утром уходя на работу и возвращаясь далеко за полночь, я видел жену и дочку только спящими, а выходных дней мы не имели.
На третий день болезни утром, когда температура еще держалась, ко мне на квартиру принесли телеграмму из штаба СибВО следующего содержания:
«Вручить немедленно Волчкову. Подполковника Владимирова расчетом прибытия 14 декабря первым отходящим поездом командируйте распоряжение комвойсками».
«Наконец-то меня вызывают для отправки на фронт», — подумал я. Забыв о болезни, быстро оделся, собрал необходимые вещи и отправился в штаб бригады за проездными документами и в ту же ночь выехал в Новосибирск.
Начальник отдела кадров представил меня командующему, а затем начальнику штаба округа. Что говорил мне командующий войсками округа, помню плохо. От высокой температуры у меня кружилась голова, я едва держался на ногах, но все время думал о том, чтобы командующий не заметил моего состояния. В кабинете начальника штаба округа мне стало еще хуже. Я видел его как в тумане, слышал голос, но никак не мог сосредоточиться на его словах. У меня было только одно желание — как можно скорее добраться до вокзала, сесть в вагон, лечь и уснуть. А начальник штаба, как нарочно, все говорил и говорил, медленно расхаживая по своему огромному кабинету.
Из всего сказанного мне было ясно, что надо немедленно отправляться в поселок Уяр, станция Клюквенная (возле Красноярска), в месячный срок сформировать 140-ю отдельную стрелковую бригаду и отбыть с ней на фронт.
Как я добрался до своего вагона, не помню, наверное, шофер довез меня до вокзала и помог разыскать поезд и вагон.
Я сразу заснул, а проснулся перед самым Красноярском, весь мокрый от пота, но в гораздо лучшем состоянии. С вокзала я сразу поехал в штаб бригады, чтобы доложить генералу Волчкову о моем новом назначении.
Волчков с сожалением выслушал меня, ему явно не хотелось расставаться со мной.
— Мне очень, очень жаль терять вас, — сказал Волчков, — но… ничего не поделаешь, — добавил он с грустью. Мы тепло распрощались с ним, пожелав друг другу успехов. Так я расстался с человеком, с которым проработал душа в душу четыре недолгих, но горячих месяца.
Судьбе, однако, было угодно, чтобы мы встретились вновь в Москве после войны, в 1945 году. Встретились случайно во дворе пропускного бюро 1-го дома НКО. Очень были рады снова увидеть друг друга, обнялись, расцеловались. Вопросы, воспоминания — как это обычно бывает. Я поделился с ним своими квартирными затруднениями, которые и привели меня в бюро пропусков. Я направлялся к начальнику управления кадров, чтобы, в связи с отсутствием квартиры в Москве, отказаться от учебы на ВАКе, куда я был зачислен кандидатом, и просить о направлении на службу в войска.
— Машина у вас есть? — спросил Волчков.
— Есть, — ответил я, не понимая, какое это имеет отношение к нашему разговору.
— Видите ли, я давно искал хорошего человека, которому мог бы передать свою квартиру. После ухода в отставку я переселился к себе на родину, в Пензу. Квартира пустует. Давайте, не откладывая в долгий ящик, поедем, и я вам ее передам.
Я был на седьмом небе. Так, в благодарность за помощь в работе Александр Тимофеевич наградил меня редким для нашего времени подарком — прекрасной отдельной квартирой, где я живу до сих пор.
Это была наша с ним последняя встреча. Через два года Александра Тимофеевича не стало, но я всегда вспоминаю о нем с благодарностью, как о прекрасном человеке, с которым свела меня судьба.
Работа в 143-й запасной лыжной бригаде была первой большой работой, которой я отдавал все свои силы, а взамен получил бесценный опыт, который очень пригодился мне в будущем.
Труды мои в бригаде не остались незамеченными. Мне было присвоено очередное звание подполковника, и приказом командующего войсками СибВО я был награжден месячным окладом.
Не совсем оправившись от перенесенного на ногах гриппа и чувствуя неприятную слабость во всем теле, я все-таки решил отправиться к месту нового назначения в поселок Уяр (ст. Клюквенная). Там уже начала формироваться 140-я отдельная стрелковая бригада.
На станции меня встретил с искренним дружелюбием, как встречают долгожданных друзей, комиссар бригады подполковник Борис Михайлович Луполовер. Он сразу расположил меня к себе. Командиру далеко не безразлично, с каким комиссаром предстоит работать. Равные в правах, они, как пара коней в упряжке, изо дня в день везут тяжелый воз служебных обязанностей. Работа их должна строиться на взаимном уважении и доверии. Когда этого нет, появляются непринципиальные разногласия, мелочные раздоры, часто переходящие в скрытую враждебность, отчего в конечном счете страдает дело.
Надо сказать, чем шире у нас насаждались азиатские методы управления страной, тем быстрее и обширнее шел процесс обновления офицерских кадров. На смену опытным офицерам выдвигались менее подготовленные, а зачастую и менее разборчивые в вопросах нравственности. Все, чем был интересен и красив человек, все личное, индивидуальное было раздавлено как лишнее и вредное. Никто не осмеливался в те печально памятные годы выражать свои взгляды, чувства, симпатии, если они не отвечали официально принятым. Вполне естественно, такая средневековая обстановка, где «все дрожало, все безмолвно повиновалось» (лучше A. C. Пушкина не скажешь), порождала определенный тип людей, умеющих лавировать и приспосабливаться. Даже после долгих сроков заключения эти люди подчас выходили оттуда такими же, какими и входили, а свои злоключения объясняли закономерным проявлением классовой борьбы в стране, в ходе которой возможны всякие отклонения: лес рубят — щепки летят. Неужели в их головах ни до ареста, ни после не шевельнулась мысль, а все ли благополучно в руководстве партии? Я много раз задумывался об этой породе человека, стараясь понять его психологию. Пришел к выводу, что это совершенно особый вид, предки которого, если верить в переселение душ, были четвероногими его друзьями. Очевидно, поэтому у этих людей такая рабская покорность хозяину.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
