— Нам повезло, — радостно сказал он, — в самый раз успели.
Когда погас свет и зажужжал аппарат, послышались восторженные вздохи и гул голосов. На экране поплыли титры, и десятки зрителей принялись читать их вслух.
— Пусть читает учительница! — хрипло крикнул кто-то в заднем ряду.
— Название: «Она знала, что неправа», — раздался в темноте высокий пронзительный голос учительницы, приступившей к исполнению возложенных на нее обязанностей. — «Прелестная Вирджиния…»
Зал замер. Перед людьми развертывалось неправдоподобное зрелище: зеркальные залы ресторанов, декольтированные дамы с сигаретами в зубах, волнующие танцы, пляж, забитый тысячами тел, и одно лицо крупным планом, господствующее над всем этим.
— Видал такую, — хрипло проговорил Берри. — У нее…
— Заткнись! — приказал Саймон свистящим шепотом.
Зал напряженно следил, как героиня ведет машину, и приветствовал криками восторга каждый удачный поворот.
— Ух! — закричал Берри. — Ты только посмотри на нее. — Он захлопал в ладоши.
— Да, здорово правит, — откликнулся Саймон, — но… — Он не знал, как выразить свою мысль.
— Не люблю, когда бабы курят, — возразил Бен.
Кончился один фильм, начался новый, и все затихли.
Это был рассказ о соревновании летчиков. Герои выделывали в воздухе поразительные трюки, показывая фигуры высшего пилотажа. Берри застыл, вцепившись в спинку переднего стула. Бен и Мэтью, не имея сил сдержаться, пронзительно вскрикивали:
— Они столкнутся!
— Нет… да… вот!
— Гляди, гляди, гляди-и-и, гля…
К их крикам присоединились голоса других зрителей. Самолеты на бешеной скорости неслись к земле и друг на друга.
Тут раздался скрежет и экран померк.
Зажегся свет, киномеханик загремел инструментами, пытаясь починить аппарат. Потом он вышел вперед и сказал:
— Простите, братцы, сломалась машина, придется везти ее в починку. Больше показывать не могу.
Послышались вздохи разочарования, но никто не ругался. Люди гуськом выходили из зала, наполняя ночной воздух взволнованными голосами.
Они зашли в дом, чтобы Бен сменил одежду, и хозяйка заставила их выпить горячего чая с ломтем черствого хлеба.
— Ночуйте, — убеждала их она, — у меня хватит одеял на всех, в кухне на полу ляжете.
— Нет, — отказался Саймон, — туман рассеялся, на дворе светло как днем. У нас до черта работы — скоро рыбачить.
Берри жадно и молча ел и пил. Он был горько разочарован, что не удалось досмотреть фильм.
Уже светало, когда лодка пришвартовалась в Гренни-Коув. На обратном пути море было беспокойнее, чем они ожидали, и пришлось держаться берега. Все понуро молчали. Слышался лишь скрип уключин и всплеск воды.
К утру с запада подул теплый ветер. День обещал быть отличным. Всходило солнце, в воздухе сначала вспыхнуло оранжево-лиловое пламя, а потом на небе заиграли нежные розовые и голубые краски.
Свет залил холмы и добирался до спящих домиков. Засверкал затаившийся в лощинах лед.
— Ну, вот и вернулись, — сдержанно сказал Саймон. — А все-таки не зря съездили.
— Точно, — сказал Берри и широко зевнул. — Девочка была что надо.
— А здорово, наверное, жить в таком месте, где всегда можно видеть такие потрясающие штуки, — сказал Мэтью.
Рассвело, и под косыми лучами солнца море синело, как сапфир. А они все стояли, размышляя над виденным и не умея выразить свои мысли. Потом Саймон сплюнул и сказал, глядя остальным в лицо:
— Не знаю, как по-вашему, но, по-моему, нельзя, чтобы люди так рисковали, снимаясь для какого-то кино.
Мэтью степенно наклонил голову в знак согласия.
— Верно, — сказал он. — Так рисковать ради забавы… Странно, что нет против этого закона.
— Конечно, должен быть такой закон. Они же могли разбиться.
Больше никто ничего не сказал. Из труб домов потянулись дымки. Бен зевнул. Они высказали то, что их больше всего тревожило, и спокойно отправились по домам.
Перевод с английского Л. ОрелХью Гарнер
Ханки
Знойное утро августа. Солнце еще не поднялось над горизонтом, но смежит глаза, точно заслонка добела раскаленной печи, и холодный пот катится по спине. Небо стоит высоко и так лазурно, какими могут быть только небеса, а кучевые облака и с ними тень появятся не раньше полудня. Перед нами высокие, до плеча, простерлись сомкнутые ряды стеблей табака цвета тускло-зеленой желчи. Я, Ханки и остальные сидим на траве у края поля в Онтарио и ждем, когда привезут с фермы бетонный бункер. Маленький трактор, выехавший со двора на пыльную дорогу, заглушает скрипучий стрекот кузнечиков в живой изгороди.
Ханки — так он себя назвал — устанавливал темп работы нашей бригады.
Вместе со мной он обосновался в заброшенном складе для инвентаря. Теперь, сидя в траве, он делал наклоны, без всякого усилия касаясь ладонями носков своих кедов, — упражнение излишнее, если учесть, что гибкость мы приобретали, работая в поле. Ханки гордился своим телосложением, был помешан на физической выносливости и каждый вечер тренировался, поднимая переднюю ось старого фордика с насаженными на нее колесами. Он верил в силу и здоровье, как иные верят в образование. Он сказал мне в день, когда я пришел на ферму: «Кто я? — Ноль, перемещенное лицо, неуч, только что сила большая. Будешь сильным, всегда найдешь себе работу». Его философия была вполне справедливой, и я устыдился своего тщедушия, и еще больше того, что вот уже много лет без толку пропадают мое образование и опыт.
На тракторе приехал Курт. Бункер с высокими стенками он остановил на меже между четвертым и пятым рядами нового поля. Курт взглянул на нас, и мы поднялись. За ночь мое тело, усталые мускулы утратили подвижность и отказывались мне повиноваться. Молча мы прошли к своим рядкам, присели на корточки и принялись сламывать правой рукой нижние листья, складывая их в согнутую левую. Мир вдруг превратился в джунгли, и мы ползком двигались по песчаной дорожке, надеясь на призрачное избавление на другом конце поля.
Вскоре Ханки опередил меня, его коричневые от загара плечи колыхались и подскакивали за два ряда от меня, стриженная ежиком голова ритмично кивала меж стеблей. Всякий раз, когда он пересекал мой рядок на пути к бункеру, он ободряюще подмигивал мне. Его походка, то, как он размахивал пышной охапкой зеленых и пожелтевших листьев перед носом Курта, хозяйского доверенного, выдавали его гордость собственной ловкостью и сноровкой. Френчи Коут и старик Крумлин, работавшие по другую сторону от трактора, намного отстали от меня и Ханки. Курт за рулем трактора недовольно ерзал и поторапливал их злобными взглядами.
Когда я добрался до конца своих рядков, Ханки уже лежал, растянувшись в тени табака, голова его покоилась на песке. Он лениво размазывал пальцем струйки пота на шее. Увидев меня, он приподнялся.
— Для новичка, ты молодец, Джордж, — сказал он.
— Ага, — отозвался я и повалился на траву.
— Зря ты пришел на ферму так поздно. Пришел бы, когда пололи. Сам полешь, легче убирать. Давай расслабь мускулы, — сказал он.
Он вытянул руку. Под шоколадным загаром мышонком перекатывался бицепс.
— Ты прав, Ханки. Наверное, было бы легче.
— Сколько тебе лет, Джордж?
— Сорок пять стукнуло.
Он с серьезным видом покачал головой:
— Уборка — это для молодого. А как ты получил работу у Вандервельде?
— Как все батраки. На невольничьем рынке в Симко.
— А зачем ты подрядился на табак, Джордж?
Мне не хотелось распространяться. Рассказ о моем семейном и финансовом крахе занял бы целое утро.
— Деньги были нужны.
— Да, — заметил он грустно. Потом просветлел: — А сколько лет Ханки, угадай, Джордж?
Я приподнялся и оглядел его.
— Двадцать четыре или двадцать пять.
— Двадцать три, Джордж. Родился в тридцать пятом. — И с гордостью: — У меня есть бумаги.
Я улыбнулся и снова лег. Я думал о том, что предстоит убрать еще очень много нижних рядков. Потом работать станет легче, потому что будем сламывать листья все выше. Эта надежда на облегчение удерживала меня здесь, как и отчаянная нужда в деньгах.
— Пора, Джордж, — сказал Ханки, вставая.
Я поднялся, когда Курт отцепил от трактора загруженный бункер, на краю поля прихватил порожний и подвез к меже на полпути между следующими десятью рядами. Он нетерпеливо ждал, когда наша пятерка начнет работать, потом снова прицепил к трактору наполненный бункер и покатил на ферму, где другие батраки сортировали и связывали листья.
Ханки был прав: уборка табака — работа для молодого. На ферме Вандервельде я находился только третий день, но мне не верилось, что я еще цел. Каждый день начинался пыткой, а к вечеру на меня обрушивались все муки ада. Разве будешь сильным физически, если в течение пятнадцати лет ты лишался места, то в одной, то в другой газете, или вообще сидел без работы. Я потел отчаянно. Зато испарился запах алкоголя и радовало хотя бы это.
