Взяв наконец слово, он заговорил в высшей степени серьезно: „Господа, будьте довольны, желание ваше исполнится, вы все увидите эту великую, потрясающую революцию. Вам ведь известно, что я немного пророк, – так вот, повторяю вам, ВСЕ ВЫ ЕЕ УВИДИТЕ“.
Ему отвечают избитою фразою: Для этого не нужно быть пророком!»
– Согласен, но, думаю, нужно все-таки немного быть им, чтобы заглянуть чуть дальше в будущее. Знаете ли вы, что воспоследует в результате этой революции, которую вы ожидаете с таким нетерпением; что она принесет вам вначале и что произойдет потом – неизбежно и в самом скором времени?
– А нуте-ка, послушаем! – воскликнул Кондорсе, как всегда, недоверчиво-грубым тоном. – Интересно, что такого может предсказать философу пророк?
– Вы, господин Кондорсе, умрете на соломе в темнице, умрете от яда, который «счастливые» события того времени заставят вас постоянно носить при себе и который вы примете, дабы избежать секиры палача.
Присутствующие встретили эти слова ошеломленным молчанием, но, вспомнив что наш бравый Казот часто грезит наяву, расхохотались от души.
– Господин Казот, предсказание ваше куда менее забавно, нежели ваш «Влюбленный дьявол», но какой дьявол вбил вам в голову эту самую темницу, яд и палача? Что общего имеют они с философией и царством разума?
– Да как раз об этом я вам и толкую: во имя философии, человечности и свободы вам предстоит погибнуть при торжестве разума, и то будет именно царство разума, ибо оно воздвигнет ХРАМЫ РАЗУМА, – более того, во всей Франции в это время останутся одни только ХРАМЫ РАЗУМА.
– Черт возьми! – воскликнул с саркастическим смехом Шамфор. – Уж вы-то не окажетесь в числе жрецов такого храма!
– Надеюсь, что нет; однако вы сами, господин Шамфор, как раз и станете одним из них, и весьма достойным, ибо вскроете себе вены двадцатью двумя ударами бритвы, хотя умрете от этого лишь несколько месяцев спустя.
Присутствующие переглянулись и вновь рассмеялись.
– Ну а вы, господин Вик д'Азир, не вскроете себе вены сами, но после невыносимого приступа подагры заставите других отворить вам вены, причем для верности шесть раз подряд за один день, и скончаетесь следующей ночью. Вы, господин де Николаи, умрете на эшафоте. Вы, господин Байи, на эшафоте…
– Ну, слава богу! – воскликнул Руше. – Кажется, господин Казот решил разом покончить со всею Академией, подвергнув ее членов пыткам и казням; благодарение Небу, я…
– Вы? Вы также умрете на эшафоте.
– Ну надо же придумать такое! – вскричали собравшиеся. – Он как будто поклялся истребить всех подряд!
– Но это не я поклялся…
– Стало быть, нас поубивают турки или татары? Но даже и они не способны…
– Вовсе нет, господа! Ведь я же сказал: вами будет править только философия, только разум. И все те, кто погубит вас, будут философами; они станут с утра до ночи произносить речи подобные тем, что я выслушиваю от вас уже целый час; они повторят все ваши максимы, процитируют, подобно вам, стихи Дидро и, Деву…
Слушавшие перешептывались: «Да ведь он безумец (ибо Казот сохранял полнейшую серьезность, говоря все это). Неужто вы не видите, что он шутит, – всем известно, что ему нравится приправлять свои шутки мистикой».
– Верно, – согласился с ними Шамфор, – однако чудеса его что-то слишком невеселы, это юмор висельника. Но скажите, господин Казот, когда же сбудется ваше пророчество?
– Не пройдет и шести лет, как случится все мною предсказанное.
– Вот так диво! – сказал на сей раз я сам. – Но что же вы меня-то пропустили?
– О, вас действительно ожидает диво, и диво необыкновенное: вы станете христианином.
Громкие восклицания встретили эти слова.
– Ага! – обрадовался Шамфор. – Ну, теперь я спокоен: ежели нам суждено погибнуть, когда Лагарп обратится в христианскую веру, мы смело можем рассчитывать на бессмертие.
– Что же до нас, женщин, – вмешалась тут госпожа герцогиня де Грамок, – то мы счастливее мужчин; революции нас вовсе не касаются. То есть, я хочу сказать, что даже если нам и случается как-нибудь принять в них участие, нас за это никогда не карают, ведь мы – слабый пол.
– Пол ваш, уважаемые дамы, на сей раз не защитит вас; пусть даже вы ни в чем не станете принимать участия, с вами поступят точно так же, как с мужчинами, без всякого снисхождения.
– Да что вы такое говорите, господин Казот! Уж не конец ли света вы нам пророчите?!
– Этого я не знаю; знаю лишь, что вас, госпожа герцогиня, привезут на эшафот вместе со многими другими дамами в тележке палача, со связанными за спиной руками.
– Ах, вот как?! Ну, в таком случае, я надеюсь, что меня хотя бы посадят в карету, задрапированную черным.
– Нет, сударыня, еще более знатные дамы, чем вы, будут доставлены к эшафоту на простой телеге и, как вам, им свяжут руки за спиной.
– Более знатные, чем я? Ах, скажите! Значит, принцессы крови?
– Еще более знатные.
Тут собравшиеся дрогнули, лицо хозяина омрачилось. Все начали находить, что шутка становится слишком опасною.
Госпожа де Грамон, стараясь разрядить обстановку, не стала просить разъяснений и лишь весело промолвила: «Вот увидите, он мне даже исповедника не оставит!»
– Нет, сударыня, исповедника не будет ни у вас, ни у кого другого. Последний казнимый, кому выпадет такая милость, это…
Казот запнулся и умолк. «Ну, что же вы, какому счастливому смертному выпадет такая удача?»
– Да, то будет единственная его удача; это король Франции.
Хозяин дома резко встал, все последовали его примеру. Подойдя к Казоту, он сказал ему весьма настойчиво: «Дорогой господин Казот, по моему разумению, ваш мрачный розыгрыш слишком затянулся; вы компрометируете и общество наше, и себя самого!»
Ничего не ответив, Казот собрался было удалиться, как вдруг госпожа де Грамон, все еще надеясь свести дело к шутке, подошла к нему со словами:
– Господин пророк, вы нагадали всем, кроме самого себя, отчего это?
Казот, опустив глаза, помолчал, затем сказал.
– Сударыня, приходилось ли вам читать об осаде Иерусалима у Иосифа Флавия?
– Ну разумеется, кто же этого не читал! Но говорите, говорите так, словно я ничего не знаю.
– Ну так вот, сударыня, один человек в течение семи дней кряду обходил крепостную стену на виду у осажденных и осаждающих, восклицая мрачным громовым голосом: «Горе Иерусалиму! Горе мне самому!» И в какой-то миг камень, пущенный вражескою метательной машиною, попал в него и раздавил насмерть.
С этими словами Казот откланялся и вышел.
Можно, разумеется, отнестись к этому документу скептически, особенно если вспомнить вполне разумное объяснение Шарля Нодье: по его словам, в ту эпоху нетрудно было предугадать, что надвигающаяся революция вначале обрушится на высшее общество, а затем пожрет и собственных вождей; однако приведем все же любопытнейший отрывок из поэмы об Оливье, изданной ровно за тридцать лет до 1793 года; в нем автор с весьма странным тщанием описывает отрубленные головы, и это тоже можно счесть своего рода пророчеством:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
