Понял?
До этой, енай её, перестройки — всё было по науке: все люди работали, все трудились. Затунеядничал? — раз, тебя милиционер останавливает: та-ак, ваши документики... Вы не работаете? пройдёмте... Оп-па! давай, родной: не хочешь по натуре работать, как все люди? заставят! Тебя в ЛТП или ещё куда принудиловкой отправляли, не давали людям слабину!
А сейчас чего? Одна наркота у нас в Одинцово: зайди в каждый подъезд — везде шприцы! Безработных восемесят процентов, подъезды все... на этажах стоят — им деться некуда, у них энергия кипит! Они ж молодые, им покачаться надо ребятам — а качка одна сколько стоит? Девчонкам где-то собраться в обществе, в клуб прийти... но бесплатно! Бесплатно! здесь тебе — танцевальный, здесь — пианисты, здесь всё... а где? нет же этого ничего!
Куда деваться? некуда.
Пришли к нам на стройку с наших домов, с Новоспортивного, — вон я живу, красные дома — пять ребят молодых, вот как Дениска, сварщики все. Ребята здоровые, молодые — дай только работу им, дай работу! Пахали месяц, а начальник участка им закрывает — двенадцать тыщ.
Они приходят: «Дядь-Кость, ты гляди, сколько он нам закрыл! И как ты думаешь, мы будем работать здесь? каждый день рискуя упасть, или разбиться, или ногу сломать, или руку, или изуродоваться...»
Я начальнику говорю: «Почему ты так закрываешь? Почему ты ему двенадцать тыщ? Ты смотри, они какой объём сделали!»
«А я не могу больше, мне сказал главный инженер, начальник управления — закрыть им по стольку». Всё!
Ну, и что остаётся нам? Руки прям... ну распускаются руки, не держат, к работе нет стремления! Внуково это — мы бы давно уже аэропорт этот достроили. А им двенадцать-четырнадцать тысяч, ребятам: живут в вагончиках — ни поесть, ни помыться, ни умыться... Арматуру эту таскают, вяжут, бетон принимают... Мужика чуть не убило: краном балку поднимали, швеллер знаешь что такое, не знаешь? Во, балка металлическая. В белой каске прораб подбегает: «Давай быстрей, вира, мне кран нужен!» А он второпях, и как следует не зацепил... Балка пятьдесят пятая, таврушка, двухтавровая... Он её на чалку-то зацепил, парнишка, а прораб: «А! быстрей давай... Вира! Давай её!» — и не смотрит. Ну, тот её поднял на высоту, поворот даёт, а она и поехала... Она ж короткая, её не зажала чалка, — она выпа-дывает, и мужику прям по голове — тчпок! Прям вот на глазах. Двадцать метров... тридцать... по голове... И что ты думал? даже машину не дали! Кое-кое-как начальник выдал машину, чтоб увезти мужика в деревню захоронить...
А на фуганке работал парень?! Ему прораб: «А, чё стоишь, давай быстрей! Мне брусок надо пилить!..» А у нас пила, и фуганок тут же. Парнишка растерялся — ф-фух! — пальцы — щщух! — ни одного! А начальнику доложили — он наверху стоял, со всеми вот с прорабами этими, с мастерами, он знаешь что им сказал? Он сказал: «А, ладно, мяса ещё наберём». Повернулся — пошёл. Сел в машину — спокойно уехал.
И как смотреть на это всё?
С простого народа... народу — что надо нам, знаешь, нет? Нужен мужик настоящий, чтоб поднял, повёл: поднимемся все, вся Россия-матушка, всех мочить будем спод-ряд, всех! Не то что в Киргизии — похлеще будет! Пойдёт брат на брата, от мала до велика подымется весь...
Как на улице ни соберёмся, или на работе — один разговор: где бы ни собирались, компанией там по пять, по шесть человек, один и тот же разговор: ждём... Ждём! Не один я, все мужики ждут, только бы чуть-чуть вспышнет, как вот в Киргизии... — всё! будем всех, не разбирая... и начиная с этого, с медвежонком его... Ему в детский сад ходить в машинки играть на песочке, а он, б..дь, в правительство залез! Что это значит? Это значит масоны. Что такое масоны, знаешь, ну? А-а... Ты на стройке видел еврея хоть одного? Покажи нам! Да он на третий день... на второй день сбежал бы оттудова! Или где ты, допустим, еврея видел рабочего? Или командует, или где-нибудь ма-стеришкой... Я их всех перевешал бы до одного. Потому что сами не живут и другим не дают. Вот чуть-чуть бы, вот только чуть-чуть бы вспышнет — да я бы с больной ногой пошёл стрелять их всех! И жалости б не было.
Жалко, нету такого руководителя, чтоб завёл, нету такого как типа, наверное, Сталина, чтоб за Россию смотрел, за всеми, чтоб не давал никому ничего! Был Баркашов. Но он руку поднял как фашист. А народу это не понравилось. А был бы путный... не медвежонок этот, сюсю-мусю, а мужик настоящий, чтоб за поколение, чтоб учить бесплатно, чтоб одевать, сады, всё... вы в метро ездите же, в электричках? Раньше за пять копеек едешь — все улыбаются, рассказывают чего-то, шутят друг с другом, всё как-то идёт... с весельем. А сейчас — бабушке не уступят, никому не уступят... Бабульки у нас — нищета! Отработали честно по тридцать - по сорок лет, приходит в магазин, смотрит-смотрит, смотрит-смотрит... «Ты чё такое высматриваешь?» — «Да вот хотела колбаски взять, да у меня денег нет, не хватает...» Это же вообще, срамотища! И вся Россия такая. Люди уж до того... меж собой такая усобица идёт... Попомните мои слова: год-два-три — всё равно вспышнет! Всех мочить будем не разбирая, что под руку попадёт.
А вот был бы телевизор, я бы ему сейчас в глаза это всё сказал, и Путину, и Медведеву. Они мне... я жизнь, считай, прожил: они мне до лампочки, я их раньше-то не боялся, и сейчас не боюсь. Горбачёв приехал тогда, получил в Свердловске по мусалам — жалко, медведь не приехал с Путиным, тоже бы получил, хоть и каратист он, это... как его... дзюдоист...
Ну, чего ещё?
Вот, а ты говоришь...
VIII.
Гипноз
— Ну что, Анька? Домик на Кипре? — вздохнул Белявский. — Или квартирка в Хорватии?
— Ага, страшно? — съязвила Лёля.
— Да как сказать, Лёлечка... Не то чтобы страшно, а...
Федя уже замечал за Лёлей гримаску... нет, даже слово
«гримаска» было бы слишком сильным для маленького, еле заметного мимического движения... Можно было сказать «презрительно фыркнула», — но никаким звуком это движение не сопровождалось: оно складывалось из лёгкого расширения ноздрей и почти незаметного наклона шеи — мол, «а-а, ну-ну», «говори-говори»...
Короче говоря, Лёля фыркнула.
— ...А вообще страшно, конечно, — признался Белявский — И главное, безнадёжно. Ничего тут не сделаешь. Ни-че-го. Только валить. Мотать. И чем дальше, тем лучше...
— Простите, Дмитрий, — возразил Федя, — но разве так решится проблема?
— Ка-кая проблема? — прищурился Дмитрий Всеволодович.
— Мы слышали: в первую голову — проблема несправедливости. Тяжёлый труд — тоже, да; в ужасных условиях; нищета; но больнее всего мучит русскую душу, разъедает её, отравляет — неравенство, несправедливость! Если взять исторически —
— Водка плохая её отравляет, денатурат! Если взять исторически. А мучит русскую душу — похмелье! А на остальное плевать хотела русская историческая душа. С колокольни. Ах-ах, мировая несправедливость, замучен в тяжёлой неволе... Дядя Стёпа ваш этот — кто по профессии?
— Электросварщик. Его зовут дядя Костя...
— Так. Электросварщик. А сколько лет уже сварщиком, не говорил?
— Да, говорил: он на стройке с семьдесят... первого, кажется, года...
— То есть сорок лет. На стройке сварщик. О ке-ей. Теперь: кто у него вызывает самую сильную злобу?
— Путин?
— Дах если бы... Путин — это как раз было бы и неплохо... Только это он с вами непримиримый, а покажи ему Путина метров за пятьдесят — он обгадится, ляжет на брюхо, на брюхе к этому Путину поползёт, и будет вылизывать языком, пока не отгонят пинками... Нет, главный враг дяди Стёпы — не Путин, а «белые каски». Прорабы и мастера. Кто повыше — но на ступенечку, на ступенечку!.. Он и сам бы... и про себя понимает: ах, мог бы, мог бы ведь! Не машины менять, хоть носки... за сорок лет из рабочего можно подняться как-нибудь до прораба? Вы как сами думаете? Ему сколько, если он сорок лет работает... шестьдесят? Под шестьдесят? а он даже в прорабы не выбился: что, масоны не дали? А я объясню. Помните, он изображает: «затунеядничал — в ЛТП»?.. ЛТП, Лёлечка? Знаете? Ну конечно, не знаете. При совке хронических алкоголиков отправляли в так называемый лечебно-трудовой профилакторий, их там лечили — ну понятно, как там лечили, — и заставляли работать. По сути, зона-«лайт». Ставлю банку, что дядя Стёпа отметился!
— Почему? — возмутился Федя. — Почему вы с такой уверенностью —
— А вы не слышите эти блатные присадки? «В натуре, слышь», «падла» — но главное, сама манера — наезд, навал: а-а-а, вира, майна, давай, греби, что-нибудь да сработает! всё, блатная манера!
— Хорошо: возможно, он сидел в этом эль-тэ-пэ — но что изменяется по существу? Он говорит про ужасные случаи на производстве...
— Щщух — пальцы — ни одного? Левая нога хрусть, балка чпок, голова как орех? Ой, я вас умоляю, Федя...
— Нет, не может быть!.. Он правду говорит! Вы пытаетесь сделать вид, что не слышите этой правды... Нет, нет, пожалуйста, дайте сказать! Если даже вы правы, если некоторые детали он приукрасил, но в глубине — ведь он прав?! В глубине ведь всё просто, всё очень просто! Им плохо живётся — а нам хорошо! Они нищие — мы богатые! Они плачущие — а мы смеющиеся, причём изощрённо смеющиеся, издевательски над ними же и смеющиеся!.. подождите, позвольте договорить!.. Мы здесь с вами в Швейцарии, или на Кипре, или на Адриатике, или даже в России — но всё равно — в благоустроенном доме, в хорошем автомобиле, мы сытые, мы довольные — а они на холоде: всё как он говорит, на снегу, на ветру... Это так просто: им плохо, а нам хорошо! Мы не можем от этого убежать, мы не можем от этого отшутиться, потому что au fond 10... dans le fond, в глубине, в евангельской глубине — это крайне несправедливо, неправедно!..
