Я согласился, что совпадение и в самом деле забавное, но больше всего мне хотелось допить «хайболл» и перейти к делу. Причем действовать надо было быстро, пока мы окончательно не отклонились от курса. В моем бумажном стаканчике осталось жидкости не больше чем на полдюйма: я опрокинул ее в рот, уронил стаканчик в корзину для мусора, подошел к кровати, на которой, опираясь на локоть, полулежал мой новоявленный коллега, — и обнял мисс Ранкин с некоторым даже пылом. Она тут же открыла рот и протолкнула язык между моими зубами. Глаза у нас у обоих были открыты, и я был рад истолковать сей факт символически. И пусть не будет ни ужимок, ни прыжков промеж учителей английского, — сказал я себе и без лишней суеты принялся расстегивать молнию на ее купальном костюме.
Мисс Ранкин как приморозило: она зажмурила глаза и сжала мне плечи, но противиться акту агрессии не стала. Молния уже разошлась чуть ниже талии, и я получил доступ к узкой полосе незагорелой кожи, но дальше без ее помощи было не обойтись.
— Пегги, давай мы снимем с тебя купальник, — предложил я. Это ее задело.
— Ты не слишком спешишь, а, Джейк?
— Послушай, Пег, мы уже не настолько молоды, чтобы прикидываться глупее, чем мы есть на самом деле.
Она чем-то булькнула во рту и, все еще держа меня за плечи, уперлась лбом мне в грудь.
— Значит, ты считаешь, что я уже слишком старая и не заслуживаю, чтобы ради меня делали глупости? — всхлипнула она. — Считаешь, что женщина в моем возрасте не может позволить себе быть скромной?
Слезы. Нет, сегодня все положительно сговорились тянуть из меня правду, только правду и ничего, кроме правды.
— Зачем ты делаешь себе больно? — спросил я поверх ее волос у стоявшей на ночном столике бутылки виски.
— Это ты мне делаешь больно, — зарыдала мисс Ранкин, глядя мне прямо в глаза. — Ты просто из штанов выпрыгиваешь, чтобы дать мне понять, какое ты мне сделал одолжение, что подцепил между делом, но вот на то, чтобы хоть чуть-чуть побыть ласковым, твоих щедрот уже не хватает! — Она бросилась вниз лицом на подушку, правда не слишком резко, и закопалась в ней как могла. — Тебе же абсолютно плевать, умная я, или глупая, или какая там еще, ведь так? А я, может быть, даже интереснее тебя, потому что я немного старше! — Сей последний перл самобичевания, от которого у нее у самой на секунду перехватило дыхание, настолько ее разозлил, что она снова села и впилась в меня глазами.
— Мне очень жаль, — осторожно сказал я. И подумал, что, будь она даже талантлива, как, скажем, талантлива Беатрис Лилли, ради того чтобы лицезреть эдакое вот представление, клеить ее все равно было бы не обязательно: лучше пойти купить билет и посмотреть то же самое, но в театре.
— Тебе жаль, что потратил на меня время, ты это имеешь в виду! — возопила Пегги. — Одно то, что я вынуждена теперь защищаться, это низко с твоей стороны, низко!
На подушку. И тут же назад, к прямосидению.
— Да ты понимаешь вообще, что ты со мной сейчас сделал? Я сегодня последний день в Оушн-Сити. И за две недели ни одна живая душа со мной не заговорила, да что там, даже не посмотрела в мою сторону, кроме мерзкого какого-то старикашки. Ни одна собака. Женщины в моем возрасте выглядят развалинами, но я-то не выгляжу развалиной: я просто уже не ребенок, вот и все. И за душой, черт побери, у меня тоже кое-что есть! И вот в последний день появляешься ты и подбираешь меня, как ненужную вещь, просто от скуки, и обращаешься со мной как с последней шлюхой!
И она, конечно же, была права.
— Я мерзавец, — с готовностью согласился я и встал, чтобы уйти. Я мог бы добавить кое-какие детали к картине, нарисованной мисс Ранкин, но, надо отдать ей должное, на мир она смотрела трезво. И ошиблась она, по большому счету, только в самом начале, когда в ней шевельнулось чувство протеста и она сразу облекла его в слова. Игра, конечно, была безнадежно испорчена: я окончательно утвердил мисс Ранкин на роль Сорокалетней Дамочки Под Съем, и ей приходилось теперь, пусть с трудом, при моем-то дурацком настроении, но соответствовать; и мне дела не было до того непростого (и, вне всякого сомнения, интересного, ежели приглядеться) человеческого существа, каковым она была вне этой роли. Что ей следовало бы сделать, как мне казалось, учитывая, что хотели мы с ней друг от друга одного и того же, так это назначить меня на роль, которая тешила бы ее самолюбие, — ну, скажем. Свежего Но Туповатого Молодого Человека Чье Тело Ты Используешь Для Собственного Удовольствия Не Принимая Его Впрочем Всерьез, — и вот тогда мы могли бы взяться за дело по-настоящему, и никому бы не было больно. Чувство, которое я испытывал, при всей понятной разнице масштабов, было тем же самым чувством, которого трудно избежать, когда оператор на бензоколонке или водитель такси пускается рассказывать вам всю как есть свою жизнь; как правило и в особенности именно тогда, когда вы спешите или сильно не в духе, и хочется вам только одного: чтобы он был Самым Исполнительным Оператором На Бензоколонке или Самым Шустрым Водителем Такси. Вы, в собственных своих интересах, наделяете их на время новыми сущностями, вроде как беллетрист делает из человека Прекрасного Юного Поэта или Ревнивого Старого Мужа; и хотя вы прекрасно отдаете себе отчет в том, что ни единая душа за всю историю человечества не могла быть только Исполнительным Оператором На Бензоколонке или Прекрасным Юным Поэтом, вы тем не менее готовы игнорировать все остальные, сколь угодно привлекательные, но не относящиеся к делу черты вашего персонажа — вы просто обязаны их игнорировать, если хотите сладить в конце концов с сюжетом или вовремя добраться в нужное вам место. Об этом, впрочем, позже, когда у нас речь пойдет о Мифотерапии. Сейчас довольно будет сказать: каждый из нас — своего рода завтруппой, и это едва ли не основная наша работа, и мудр тот, кто знает, что, распределяя роли, он искажает личности актеров и что делает он это совершенно произвольно; но еще мудрее тот, кто понимает: произвольность эта, вероятнее всего, неизбежна и даже по-своему необходима, если ты и вправду хочешь чего-то достичь.
— Поищи-ка ты лучше ключи, — сказал я. — Я буду ждать тебя в машине.
— Нет! Джейк! — Мисс Пегги Ранкин соскочила с кровати. Меня поймали в самых дверях и обняли сзади, под мышками. — О господи, только не уходи вот так, сразу! — Истерика. — Прости, я рассердила тебя, да? — Она тянула меня из всех сил обратно в комнату.
— Ну, брось, не надо. Успокойся, пожалуйста.
Красота сорокалетней дамочки под съем, если она вообще имеет место быть, есть вещь сугубо хрупкая, а потому истерика в сочетании с потоками слез не мог ла не сказаться на личике Пегги самым разрушительным образом; на личике, которое, кстати, в более счастливые минуты было продолговатым, загорелым, с ровной чистой кожей и вообще не лишенным привлекательности.
— Ты ведь останешься? Не обращай внимания на все, что я тебе тут наговорила!
— Я не знаю, что делать, — сказал я как мог искренне, пытаясь совладать с последствиями взрыва. — Тебя ударило куда сильнее, чем меня. И винить тут некого. Я просто боюсь, что окончательно все испорчу, если уже не испортил.
Но Пегги вцепилась насмерть.
— Зачем ты меня унижаешь! Ради бога, не заставляй меня упрашивать!
Теперь она уже в любом случае оставалась в проигрыше. Мы вернулись в койку: то, что за этим последовало, было совершенно неудобоваримо, для меня во всяком случае, да и Пегги вряд ли сохранила о наших с ней объятиях приятные воспоминания, независимо от того, получила она удовольствие в процессе или нет. Все было как-то не по-людски: она ушла с головой в нарочитое этакое желание услужить — унижаться так унижаться, — а я оказался вовсе не на то настроен. Она едва наполовину отошла от истерики и выказывала явственную склонность к мазохизму: пыталась вылепить гранд-опера из скромного сельского кантус фирмус, и если в том не преуспела, винить надо меня, ибо она была самозабвенна. В другое время мне бы, глядишь, такое даже и понравилось — нужно только соответствующее настроение и желание потакать сладострастному этому самоуничижению, — но день сей явно был не мой день. Сей день имел дурное начало, продолжение было скучным, и вот теперь настала очередь развязки, нелепой, если и не откровенно тошнотворной: мне всегда было несколько не по себе с женщинами, которые слишком всерьез относятся к своим сексуальным порывам, а мисс Пегги Ранкин явно была не из тех, кого с легким сердцем оставляют лежать на кровати, в конвульсиях и стонах, и уходят, напевая себе под нос и застегивая на ходу ширинку.
Хотя именно так я от нее и ушел, в пять часов пополудни. В четыре сорок пять от нее, как и следовало ожидать, начало откровенно искрить, она меня ненавидела, я уж не знаю, понарошку (тоже ведь возбуждает) или всерьез, потому что глаз она не открывала и лицом отвернулась к стене. Она принялась повторять одну и ту же фразу, глубоким хрипловатым голосом: «Будь прокляты твои глаза, будь прокляты твои глаза, будь прокляты твои глаза…», в ритм совершаемому между тем действу, и я был не настолько удручен, чтобы мне это не показалось забавным. Но я устал от драматических эффектов, искренних или нет, забавных или нет, и когда процесс достиг естественного denouement,[4] я ушел со вздохом облегчения, совершенно забыв о ключах от машины. У этой женщины был талант, но никакой дисциплины. И я был уверен, что мы оба с превеликим удовольствием расстались на всю оставшуюся жизнь.
