– Ой, нет, Ладушка, – испугалась Ятва: – Это я сказала по неразумению. Не надо нам этой печали, чтобы Велес с Перуном из-за младенца ссорились.
– То-то, – похвалила ее Лада.
– Так как же быть, подруженька? – чуть не плакала Годинова жена.
– Я же сказала, думать я про то буду, а на новой месяце, приду к вам в дом и все, что нужно наворожить, наворожу, – задумчиво молвила волхова.
– Может пока пахарский оберег на дитя наложить? Чтоб спокойнее было, – попросила Ятва.
– Я ж говорю, без надобности он малому Годиновичу. Но если просишь, изволь.
И волхова вновь подняла ребенка на руки и затянула песню-заговор.
Пока длился обряд, роженица задремала. А когда проснулась, почувствовала себя такой сильной, что была готова тут же взяться за косарский нож и пойти резать траву.
Но вместо этого они с Ладой двинулись в городок.
– Лада, – окликнула Ятва волхову, несшую новорожденного и что-то курлыкавшую ему по-венедски.
– Что тебе?
– Лада-подруженька, Лелей-любавой тебя прошу: не говори ни кому о Перуновых метках. Пусть малец живет, как и все. А там видно будет…
– Ох-хо-хох, Ятва-латва, – с состраданием посмотрела на нее ведунья: – Не перехитришь ты Мокшу-судьбу. Ну, да будь по-твоему. Ни одна душа, ни одна живая скотинка, ни одна былинка-травинка никогда про знаки Перуновы от меня не узнает. Но за весь мир я ручаться не могу, сама понимаешь.
– Понимаю, – ответила молодая мать, принимая из рук волховы свое дитя и на ходу прикладывая его к набухшей от молозива груди.
Торх и Рада
Годину Евпатиевича по всему Волхову, да и по всему южному побережью Ладожского озера люди звали Родомыслом или Родомысличем. Но до Бога красноречия и разрешения споров Ладонинский самоземец, конечно, не дорос: не наградила его природа богатырской статью и зычным голосом. Не мог он спорящих разнять ни окриком, ни могучей дланью. Но если кто с холодной головой к нему приходил и толково суть тяжбы выкладывал, тем Година был как отец родной. Все стороны выслушает, обо всех даже пустяковых обстоятельствах расспросит, даже о таких, про которые спорщики в запале и думать забыли. А потом все их нелады по полочкам разложит да так складно, что и самим сутягам станет ясно, кто из них прав, а кто повинен. Поскольку же в большинстве случаев виноватыми были обе стороны, то и дела обычно решались ко всеобщему согласию и братанию. Вот народ со всех окрестных поселений и тянулся к городцу Ладони со своими раздорами и пересудами.
Живи в округе волхв посуровей Лады-ведуньи, несдобровать бы Године. Не пахарское это дело людские споры разбирать. На то боги есть. А кто за богов с людьми говорит? Волхв да князь. А Евпатиевич таковым не был, чем подчас и гордился.
Словом, умен был Година и речист. Все дальние и ближние языки знал. Да не просто чирикал пару слов по-сумьски, по-водьски или по-свейски, а говорил так, что иной раз карел, ижора[85] или норманн его за своего принимал и очень удивлялся, узнав, что его собеседник – венед. Был Година сведущ и в письменах. Знал он словенскую руницу.[86] И варяжские письмена разбирал. Да и в латинской грамоте понимал не хуже иного фалийца или сакса.[87] Через то Година или Готтин, как его называли инородцы, не только венедские и словенские споры разбирать был горазд, но и разноязыкие тяжбы. А они-то завсегда злее всего, поскольку спорщики друг друга ни в зуб ногой не понимают, а за свою Правду готовы ножи булатные из-за поясов тягать.
Больше всего приходилось Године улаживать споров с гостями варяжскими. Уж больно норовисты были свейские, норманнские и даннские мореходы. Чуть что не по ним, сразу руки распускают, за грудки хватают и орут на весь торг всякие скверные слова. А прищучить их за такие дела торжковым урядникам боязно. Заключишь смутьяна в правила,[88] он отсидит свое в яме, а потом через месяц-другой объявится на дворе «обидчика» с ватагой огромных рыжих головорезов. Все, что хотел по дешевке купить, они за так возьмут, всю семью упрямца топорами порубят, подворье сожжет, на драккар сядут, ищи потом их след на воде.
Вот, дабы до такой беды не допускать и прочих торговцев варягам в обиду не давать накануне больших торжищ за Годиной княжеский служилый человек прибывал на ладье, если река не во льду, или на волокушах, если зимой.
На княжьем дворе Евпатиевич, конечно, свое место знал и сам поперек правителя не совался. Стоял себе тихо по левую руку от Гостомысла и в полголоса толковал за иноземцев их сторону. И все. Честь по чести. Да только князь прежде, чем приговор вынести, не с челядью своей, а с самоземцем Годиной перешептывался.
Не единожды звал Гостомысл Ладонинского мужика к себе в думцы, да только ни к чему это было Године. Хозяйство у него исправное. Жить он привык вольно. Сам себе голова. Так что кашеваться за княжеским столом ему было не по нутру. Да и не по чину.
И уж так изворотлив был Евпатиевич, что владыка Гостомысл ни разу на его хитроумный отказ не обиделся, хоть и был князь горяч и на расправу спор, как иной варяг. Даже слух, который злые языки по водям и весям носили, будто у Ильменьских словен князь живет на реке Волхове, а ум его – на реке Ладожке, а встречаются они только на ярмарках, Година и то сумел так князю изложить, что тот со смеха аж с лавки упал.
И уж как за это его упрямство любили Годину княжеские думцы да дворня и передать невозможно. Они даже кланялись ему, точно он богатый гость или варяжский ярл. Особо, когда Година в обратную дорогу собираться начинал.
Домой же его всегда точно крылья несли. Да и было с чего. Семья у него – на зависть многим. Пять сыновей: Торх, Кунт, Вольк, Яр и Буян. Трое дочерей: Ластя, Дана и самая младшая, солнышко Ятвиля, в честь красавицы жены Ятваги. Как Годиновичи семьею вечерять сядут, так всякий залюбуется. Хоть порой Година и брови к переносью сводил, и кричал на детей, и порол их, бывало, но только это все больше для вида. Дабы соседи знали, что пестует он своих чад в строгости и почитании. А на самом же деле нет-нет, да и смахивал Година украдкой умильную слезу на парней и девчонок своих глядючи. Хороши они уродились. Ух, хороши! В мать статью и красою. В отца умом.
Было бы у Годины шестеро сыновей, если бы пятого по рождению Евпата, названного в честь деда, в постреленочьем возрасте[89] медведь не заломал. Люто заломал. Насмерть. Почти под самым частоколом Ладони. Люди сказывали, что и не медведь это был вовсе, а Бер чащобный, чудище косматое. И уж так Година с женой горевали о том, как не берегли мальца, что четыре года кряду ходила Ятва пустая.
Думали уже, что кончились у латвийцы плодоносные лета. Година даже к Ладе-волхове за снадобьями ходил. Да только та наказала ему почаще в бане вместе с женой париться, и на каменку разные травяные настои брызгать. Дескать, от кручины Ятва усохла, через то мыться стала наспех и с мужем порознь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
