больше всего уважает, с которым больше контактирует и который, следовательно, оказывает наибольшее внушение. Положения, согласующиеся с этими принципами, теперь для него более приемлемы независимо от обоснований, чем для того, кто не подвержен этому влиянию. На самом деле можно сомневаться, что принятие любого положения, истинного или ложного, является результатом внушений и что баланс внушений обычно на стороне ложных; ведь при любом образовании научный метод – то есть основанный на опыте – имеет мало шансов стать внушающей силой.
Пока что чувствительность к стаду обсуждалась в связи с ее влиянием на мыслительный процесс. Не менее важно и влияние на чувства.
Очевидно, что при использовании для общения речи, выраженное одобрение или неодобрение стада принимает свойство единства со стадом или исключения из него соответственно. Понимание того, что его действия вызовут неодобрение стада, рождает у индивида то же чувство дискомфорта, которое возникает при физическом отделении, а понимание того, что его действия вызовут одобрение, рождает чувство правильности и удовольствия, а также стимулы, сопровождающие физическое присутствие в стаде и выполнение его требований. В обоих случаях понятно, что реальное выражение мнения стада не обязательно для возбуждения соответствующих чувств; они возникают изнутри и обладают, по сути, качествами, воспринимаемыми как диктат совести. Таким образом, совесть и чувства вины и долга – особые приобретения стадного животного. И собака, и кошка, пойманные на месте преступления, понимают, что последует наказание; но собака, кроме того, знает, что поступила дурно, и идет на наказание, пусть и неохотно, словно влекомая какой-то внешней силой, тогда как единственное побуждение кошки – сбежать. Рациональное осознание связи поступка и наказания одинаково доступны и стадным, и одиночным животным, но только первые понимают, что совершили преступление, и испытывают чувство греха. То, что это – источник того, что мы называем совестью, подтверждается характеристиками последней, доступными наблюдению. Любое подробное исследование феномена совести завело бы слишком далеко, чтобы рассказывать о нем здесь. Однако следует упомянуть о двух фактах. Во-первых, суждения совести сильно различаются в разных кругах и зависят от местных условий; во‑вторых, они не приносят ни малейшей пользы биологическому виду за пределами моральных устоев, действующих там, где они возникли. Эти факты, очерченные весьма кратко, показывают, что совесть – косвенный результат стадного инстинкта, а вовсе не происходит от некоего особого инстинкта, заставляющего человека думать о благе расы, а не о собственных желаниях.
1908 г.
Социологические аспекты в психологии стадного инстинкта
В предыдущем эссе было показано, что стадные характеристики человека очевидны не только в толпе или других обстоятельствах реального взаимодействия, но и в его поведении как индивида, сколько угодно обособленного. Сделаны выводы, что внушаемость человека – не случайное отклонение, как часто считается, а нормальный инстинкт, присутствующий у каждого индивида; и кажущееся непостоянство его действия вызвано неспособностью осознать масштабы сферы, в которой действует внушение; что единственная среда, в которой человеческий мозг может удовлетворительно функционировать, – это стадо, которое, следовательно, является источником не только убеждений, неверия и слабостей человека, но и его альтруизма, милосердия, энтузиазма и силы.
Предмет психологического влияния стадного инстинкта так широк, что при обсуждении в предыдущем эссе была затронута лишь относительно малая его часть, причем достаточно поверхностно. Однако здесь мы не будем расширять дискуссию, а скорее предпримем попытку обрисовать некоторые практические следствия из сделанных обобщений.
Во-первых, нужно четко заявить, что дедуктивное рассуждение такого сорта особенно ценно, потому что открывает возможности применения более точного метода. Наука – это измерение, а дедуктивный метод выявляет параметры, которые можно измерять с наибольшей пользой.
Если мы признаем ошеломительную важность внушаемости человека, прежде всего следует определить ее точное числовое выражение. Здесь не место описывать, в каких направлениях должен двигаться эксперимент, однако общие соображения таковы: мы хотим знать, насколько внушение формирует убеждения, и можно предположить, что в итоге нам удастся выразить силу внушения в терминах доли недифференцированных единиц стада. В работе, уже проделанной, главным образом, Бине и Сидисом, сила внушения в эксперименте была относительно слабой, и на результаты значительно влияли спонтанные воздействия уже закрепленных в разуме внушений. Сидис, например, обнаружил, что испытуемые поддавались его внушению «из вежливости»; этот источник затруднений связан с применением чисто индивидуального внушения, которое теория признает слабым и вызывающим сопротивление.
Следующая особенность, представляющая практический интерес, связана с гипотезой, которую мы обрисовали в предыдущей статье: что иррациональные убеждения составляют большую часть содержания сознания и неотличимы для человека от проверяемого знания. Очевидно, что различать их очень важно, поскольку хоть неспособность делать это и не является причиной замедления развития знания, это замедление с ней связано. Возникает вопрос: а существует ли некий пробный камень, с помощью которого можно отличить нерациональное мнение от рационального? Нерациональные суждения как продукт внушения будут обладать качеством инстинктивного мнения или, так сказать, веры в строгом смысле. Суть этого качества – очевидность; такая истина является одним из «априорных синтезов самого совершенного рода» Джеймса; подвергать ее сомнению для верующего – значит проявлять безумный скептицизм; такая попытка будет встречена неодобрением, презрением или осуждением в зависимости от природы этой истины. Поэтому если мы придерживаемся мнения, подвергать сомнению основы которого считаем нелепым, совершенно ненужным, бесполезным, нежелательным, дурным тоном, можно считать, что это мнение иррационально, а значит, основано на неадекватных доказательствах.
С другой стороны, мнения, возникшие только на основе опыта, не обладают качествами первичной уверенности. Они истинны, поскольку проверяемы, но не сопровождаются глубоким ощущением истинности; следовательно, у нас не возникает нежелания их проверять. То, что тяжелые тела падают на землю, а огонь обжигает пальцы – истины проверяемые и подтверждаются ежедневно, однако мы не придерживаемся их со страстной убежденностью, мы не возмущаемся и не противимся исследованию их основы; а вот если дело касается существования личности после смерти, мы придерживаемся положительного или отрицательного мнения совсем с другими чувствами – исследование его оснований ортодоксальная наука считает недостойным, а ортодоксальная религия – безнравственным. Мы часто видим, как носители двух диаметрально противоположных мнений, из которых верно только одно, оба демонстрируют своим подходом, что их убеждения инстинктивны и иррациональны. Так атеист и христианин объединяются, отвергая исследования существования души.
Третье практическое следствие признания стадности человека – совершенно очевидный факт, что внушение вовсе не обязательно выступает на стороне абсурда. Реформаторов приводит в отчаяние человеческая иррациональность, и некоторые пришли к мнению, что у нас нет будущего, пока не появится новый разумный вид. Но беда человека – не в иррациональности, не в склонности его к немотивированным поступкам, а во внушаемости – то есть
