Они вошли в кабинет. Под фуражкой штурмана была скрыта, как оказалось, роскошная, соломенного цвета, шевелюра; широкий лоб, острый подбородок, небольшие подвижные руки и красноватые, воспаленные веки довершали портрет.
-- Прошу, товарищ майор, -- любезно указал штурман на стул.
Поддубный сел.
-- Итак, какое впечатление произвела на вас Кизыл-Кала? -- спросил он, подкладывая под локти чистый лист бумаги, чтобы не пачкать рукава.
-- Контраст ощущается, ведь я приехал сюда прямо с севера.
-- Так, так, ощущается, говорите? Да, кстати. Белого кителя, должно быть, нет? Надо приобрести, иначе у вас все косточки перепреют...
На этом закончилась вступительная беседа. Началась официальная. Штурман раскрыл журнал, проверил авторучку и начал задавать вопросы: откуда майор родом, кто его родители, какое семейное положение, где учился до академии, на какой должности, сколько времени работал, какой имеет налет на "миге" в простых и сложных метеорологических условиях, днем и ночью. Все интересовало временного заместителя, и он добросовестно записывал. На листке так и значилось: "Моя беседа с майором Поддубным Иваном Васильевичем, помощником командира полка по огневой и тактической подготовке".
Вопросы были вполне естественные. Каждый начальник, будь он постоянный или временный, должен досконально знать подчиненного. Но для чего все записывать?
Майор Гришин словно прочитал этот вопрос в мыслях Поддубного:
-- Пусть вас, товарищ майор, не удивляет то, что я записываю нашу беседу. Мы с вами, можно сказать, равны в чинах. Оба понимаем, что к чему, оба начальники. Следовательно, будем откровенны: хорошо, если все с вами обойдется благополучно. А если нет? Ну, скажем, случиться что-нибудь в полете. Тогда у командования полка обязательно спросят: "А хорошо ли вы знали нового человека?" Допустим, мы скажем "хорошо". "А беседовали вы с ним по душам?" Допустим, что мы ответим утвердительно. Вы думаете, что так и поверят на слово? Ошибаетесь! Глубоко ошибаетесь, Иван Васильевич! В выводах запишут черным по белому: "Командование полка подчиненных не изучает и не знает, индивидуальной работы не проводит". А вот с этим документом, -штурман ткнул пальцем в журнал, -- комар носу не подточит...
"Фу, чепуха какая!" -- Поддубного всего передернуло.
-- Я действительно подумал, -- признался он, -- для чего собственно, все это записывать? Вы объяснили. Но доводы ваши неубедительны. Создается впечатление, будто вы... простите на слове, заранее умываете руки. Вообще это бумагомарание...
Штурман жестом остановил собеседника:
-- Вы хотите сказать, что в этом нет никакого смысла? Допустим, вы правы. Допустим. Но, к сожалению, находятся люди, которые больше верят бумаге, чем живому слову. -- Штурман поспешно открыл ящик стола и вынул объемистую кипу бумаг. -- Вы думаете, товарищ майор, что вот эти сведения, заметки, планы имеют какое-то значение? Вы думаете, что они хоть в какой-то мере содействуют повышению боевой готовности полка? Ничуть не бывало! И все же я сижу над этими бумагами, пишу их, сохраняю, ибо... вынужден делать это.
-- Я не знаю, -- сказал Поддубный после некоторого молчания, -- что это за сведения, нужны ли они или не нужны. Есть бумаги, без которых невозможно планомерно вести летную подготовку, это факт. Но факт и то, что полк, как мне сказали в штабе соединения, не выполняет планов боевой подготовки. Особенно отстает по ночной подготовке: если не ошибаюсь, всего на двадцать процентов выполнения? Не так ли? А такого факта не оправдаешь никакой бумажкой!
Штурман метнул на собеседника острый, настороженный взгляд.
-- Проценты вы запомнили. А известно ли вам, что в нашем полку произошла катастрофа, а вслед за ней авария? Известно ли вам, что наш уважаемый, заслуженный командир полка полковник Слива получил строгий выговор от генерала? Вы думаете, что ему, полковнику, который уже много лет командует полком, приятно получать такие взыскания?
-- Не думаю, чтобы было приятно.
-- В том-то и дело! -- Гришин назидательно поднял тонкий указательный палец. -- Так вот, слушайте: катастрофа и авария. Причина ясна -- тяжелые, невероятно тяжелые условия эксплуатации авиационной техники. Ведь мы в пустыне! Но допустим, что здесь виновато командование, в частности я, как штурман. Допустим. Но вы думаете, что комиссия учла, взвесила наши условия? Ни-ско-леч-ко! Прибыл с комиссией один штабной жук. Вы его, должно быть, видели, когда были в штабе армии, капитан по званию, такой болтливый, крикливый, списанный летчик, пристроившийся ныне в должности офицера по учету и анализу предпосылок к летным происшествиям. Так вот этот капитан неделю подряд рылся в бумагах и все писал, писал. И каких только недостатков не выловил его наметанный глаз! Якобы у нас и предварительная подготовка к полетам проводится наспех, и тренажи оставляют желать много лучшего, и глубокий анализ предпосылок к летным происшествиям отсутствует, и всякое такое. Целую библию исписал. А потом подсунул командующему проект приказа -бац -- полковнику строгий выговор! Между тем, весь учебный процесс проводился и проводится у нас по всем правилам летной службы. К сожалению, мы этого не могли доказать по той простой причине, что не оставляли нужных следов на бумаге.
-- Вы все сводите к бумагам, -- поморщился Поддубный. -- Но помогут ли они вам, если план боевой подготовки все же не выполняется?
Гришин нахмурился и сердито захлопнул журнал:
-- После того, что произошло, мы не можем нажимать на все педали с выполнением планов. Естественно, что мы придерживаемся некоторой осторожности. -- Положив журнал в сейф, он добавил: -- Вы человек взрослый, серьезный, закончили академию и всякое такое. Давайте же будем откровенны. За невыполнение плана нас отругают. Допустим, что это неприятно, Допустим. Но за аварийность в авиации шкуру сдерут. Понятно? Шкуру сдерут! Безаварийность -- вот главнейший показатель нашей с вами работы. Летать без аварий и катастроф -- непременный долг перед государством. Нет аварий -командир хороший. Есть аварии -- командир плохой. Вон его!
-- План боевой подготовки -- тоже государственное задание, -- заметил Поддубный. -- Отставать с выполнение плана -- это значит оставлять брешь в знаниях летчиков. А где брешь -- там и авария.
Гришин не имел намерения продолжать спор:
-- У меня все. Вопросы будут?
-- Нет.
Поддубный вышел во двор, сел на скамейку под кустом инжира и подумал с досадой, что с первой же встречи поспорил... Но о разговоре не жалел. Гришин показал себя, как в зеркале. Интересно, что же представляет сейчас собой полковник Слива?
А он оказался легок на помине -- подкатил на "победе" к штабу.
Представление о человеке, которого никогда не доводилось видеть и о котором лишь слыхал, часто бывает ошибочным. Думаешь, например, о герое, что он -- косая сажень в плечах, а встретишься -- перед тобой обыкновенный человек, а то еще и неженка какой-нибудь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
