— Он твой, — услышал я слова Хо-Хака. Новая волна стыда охватила меня.
— Принесите ренсовой пастилы! — скомандовала она. — И развяжите ему ноги. Шею тоже освободите.
Одна из женщин отделилась от группы зрителей и пошла за пастилой, а двое мужчин принялись снимать стягивающую мои лодыжки болотную лиану. Руки у меня оставались связанными.
Через минуту женщина вернулась, неся полную пригоршню влажной ренсовой пастилы. Испеченная на разогретых камнях мякоть ренсового стебля — ренсовая пастила — представляет собой некое подобие пирога, часто посыпаемого растолченными в порошок семенами.
— Открой рот, раб, — приказала девушка.
Я повиновался, и она затолкала всю пастилу мне в рот.
— Ешь, — скомандовала она. — Глотай!
Едва сдерживая подступающую тошноту, я с болезненными усилиями принялся жевать приторную, сладковатую массу.
— Теперь ты всегда будешь есть из рук своей хозяйки, — сказала девушка.
— Я всегда буду есть из рук моей хозяйки, — повторил я.
— Как твое имя, раб? — спросила она.
— Тэрл, — ответил я.
Последовал сильный удар по лицу.
— У раба нет имени, — жестко сказала она.
— У меня нет имени, — повторил я. Она обошла вокруг меня.
— Спина у тебя широкая, — заметила она. — Ты сильный, но глупый, — она рассмеялась. — Я буду называть тебя Боском.
Боски — крупные рогатые жвачные животные, обитающие на горианских равнинах. К югу от экватора их многочисленные стада — неизменные спутники народов фургонов, но разводятся боски и на северных фермах, где крестьяне используют их в качестве тягловой силы.
— Я — Боcк, — сказал я. Вокруг рассмеялись.
— Ты мой боcк! — с хохотом повторила она.
— Я думал, ты предпочтешь мужчину в качестве раба, — заметил тот, с повязкой из перламутровых пластин, — гордого, не боящегося смерти.
Девушка запустила руки в мои волосы и, откинув мне голову назад, плюнула в лицо.
— Трусливый раб! — процедила она сквозь зубы.
Я уронил голову. Все, что она говорила, было правдой. Я испугался смерти. Предпочел ей рабство. Я не могу быть мужчиной. Я потерял свое лицо.
— Ты годишься только на то, чтобы быть рабом у женщины, — заметил Хо-Хак.
— Знаешь, что я с тобой сделаю? — спросила меня хозяйка.
— Нет, — ответил я. Она рассмеялась.
— Через два дня, на празднестве, я выставлю тебя в качестве приза для девушек, — сказала она.
Eе слова заглушили крики, выражающие всеобщее удовольствие.
Плечи у меня окончательно поникли; я весь дрожал от сжигающего меня стыда.
Девушка собралась уходить.
— Следуй за мной, раб! — повелительно бросила она.
Я с трудом поднялся на ноги и сквозь строй глумящихся, тычками провожающих меня ренсо-водов, пошатываясь, побрел за девушкой, моей владелицей, моей госпожой.
Глава четвертая. ХИЖИНА
Я стоял на коленях на носу легкой лодки и резал ренс, а девушка, хозяйка лодки, устроившись на корме, правила шестом. Сезон уборки ренса закончился, но часть его срезали также осенью и зимой и хранили затем на крыше до весны. Этот ренс не годился для изготовления бумаги, но его использовали в пищу, для плетения циновок и добавляли к покрытию острова.
— Режь здесь, — скомандовала девушка, направляя лодку к новым зарослям.
При уборке ренса стебли его зажимаются левой рукой, а правая рука наискось наносит удар маленьким кривым ножом.
Мы буксировали за собой небольшой плот, на котором лежала уже целая гора ренсовых стеблей. Резать я начал еще до рассвета, а сейчас было далеко за полдень, но я продолжал работать без передышки, бросая пушистые цветущие верхушки растений в воду, а длинные гибкие стебли на плот. Девушка поправляла неудачно легшие на плот стебли и равномерно распределяла груз по всей ширине плота. Я продолжал действовать как автомат.
Девушка не видела необходимости одевать раба, поэтому единственным моим одеянием, пожалуй, можно было считать обмотанную у меня вокруг шеи лиану.
Она стояла позади меня босая, в короткой, спущенной с плеч для большей свободы движений желто-коричневой тунике. На руке у нее сверкал золотой браслет, а волосы были стянуты сзади лиловой лентой. Как у всех девушек, при резке ренса подол туники был высоко подобран на бедрах, чтобы легче было управлять лодкой и двигаться. Меня охватило сексуальное желание. Ее довольно полные лодыжки уже начали казаться мне просто восхитительными, а ноги — сильными и прекрасными. Бедра ее были сладостны, живот словно создан для мужских ласк, а великолепные, тяжелые, сводившие с ума груди то и дело с дерзкой настойчивостью вываливались из широких прорезей ее туники, полные бесстыдства.
— Как ты смеешь смотреть на свою госпожу, раб? — крикнула она.
Я с трудом отвернулся.
Есть хотелось неимоверно. Утром, на рассвете, она положила мне в рот горсть ренсовой пастилы. В полдень, когда солнце стояло в зените и палило что есть мочи, она взяла еще одну горсть пастилы из кожаной сумки у нее на поясе и сунула мне в рот, снова не давая мне возможности сделать это самому. Однако, хотя сейчас уже перевалило далеко за полдень и я был голоден, мне не хотелось просить ее, чтобы она накормила, тем более таким способом.
Я срезал следующий стебель, отбросил цветущую головку и кинул его на плот.
— Туда, — указала девушка и перевела лодку на новое место.
Она не делала никаких попыток скрыть от меня свои выступающие, несколько тяжеловатые прелести, скорее наоборот, выставляла их напоказ, использовала свою красоту, чтобы еще больше унизить меня, увеличить мои страдания.
Этим утром, до того, как рассвело, она надела мне ошейник.
Я провел ночь под открытым небом, уснув прямо на плетеной поверхности репсового острова, в двух шагах от ее крохотной хижины. Запястья у меня были связаны с лодыжками, а другой конец стягивающей мне шею болотной лианы был прикреплен к глубоко воткнутому в ренсовые слои острова гребному шесту.
— Просыпайся, раб, — разбудила она меня на рассвете, грубо ткнув ногой. Затем небрежно, словно имела дело с животным, она развязала мне руки и ноги.
— Иди за мной, — бросила она.
У края острова, где среди других лодок виднелось и ее суденышко вместе с плотом для транспортировки срезанного ренса, она остановилась и обернулась ко мне.
— На колени! — приказала она, глядя мне в глаза.
Я опустился на колени, и она накормила меня, вытащив горсть репсовой пастилы из сумки, висевшей у нее на боку.
— Встань! — снова приказала она. Я поднялся на ноги.
— Говорят, в городах у рабов есть ошейники, — сказала она. — Это так?
— Да, — ответил я.
Она взяла кусок лианы и, издевательски улыбаясь, несколько раз обвила вокруг моей шеи гибкое растение и закрепила его впереди.
— Ну вот, — с довольным видом произнесла она, — теперь и у тебя есть ошейник.
— Да, теперь и у меня есть ошейник, — подтвердил я.
— Скажи: я — твой раб, госпожа, — потребовала она.
У меня сжались кулаки. Она стояла совсем рядом, все еще держа руки у меня на плечах и смеясь мне в глаза.
— Я твой раб, — неохотно повторил я.
— Госпожа! — напомнила она.
— Госпожа! — эхом отозвался я. Она рассмеялась.
— Я вижу, ты находишь меня красивой, — заметила она.
Я не мог этого не признать.
И тут она с какой-то дикой яростью неожиданно ударила меня, так что я застонал от боли.
— Так ты осмеливаешься домогаться меня? — закричала она. — Меня, свободной женщины! Целуй мне ноги, раб! — срывающимся голосом прошипела она.
Стоя на коленях, я сделал так, как она велела.
Она снова рассмеялась.
— А теперь садись в лодку, раб, — распорядилась она. — И привяжи к ней плот. Сегодня мы будем заниматься заготовкой ренса. И пошевеливайся, мой раб!
Я срезал еще один стебель ренса, отрубил цветущую головку и бросил его на плот. Потом следующий. И так — снова и снова, час за часом, без передышки.
Хотя время было далеко за полдень, солнце палило нестерпимо. Над болотом поднимались густые испарения.
— Если ты не будешь исполнять мои приказы быстро и точно, тебя бросят тарлариону, — продолжала она свои наставления. — Ты — мой раб. Убежать отсюда невозможно. Тебя все равно поймают.
Я молча слушал ее.
Руки у меня ныли и покрылись кровоточащими волдырями.
— Режь здесь, — распорядилась она и направила лодку к новым зарослям.
Она права. Убежать отсюда невозможно. Голый, без оружия, совершенно один, без чьей-либо помощи и еды, далеко бы я не ушел. Ренсоводам, которых здесь наверняка сотни, если не тысячи, не составит никакого труда настигнуть меня и прервать мое едва начавшееся бегство, если их в этом не опередит тарларион.
Но больше всего у меня страдала душа. Когда-то у меня было собственное, гордое лицо, и потеря его меня уничтожила. Я лгал себе и знал это. Я сам выбрал позорное рабство вместо возможности умереть с честью. Теперь я знал себе цену, и мне было так тошно, что сделалось уже все равно, жив я или умер. Мне даже было безразлично, что, видимо, мне до конца жизни придется оставаться жалким рабом для мужчин, женщин и детей на этих ренсовых островах. Я это заслужил. Как я мог бы взглянуть в лицо свободному человеку, если мне противно было смотреть на себя самого?
