расписался.
– Спасибо! – трогательным голосом произнес бармен. – А теперь автограф вашего имиджмейкера!
Ирина тоже расписалась: "Ирина Гусарова"; последнюю букву "а" она изобразила в виде кошечки с высоко торчащими, как у ослика ушками. Бармен бережно, как драгоценную реликвию, возвратил афишу на прежнее место.
– Позвольте мне угостить вас коньячком? – предложил он, вволю налюбовавшись афишей.
Мы позволили, и даже не один раз. Бармен разошелся, выставил ликер "Сотерн комфорт", мы дружно пересели за столик, где я с доброй снисходительностью объяснял бармену, что мы, супер-пупер-звезды, такие же простые люди, но у нас есть одна привилегия: сжигать себя без остатка и озарять своим золотым свечением наших любимых, дорогих зрителей… Бармен так расчувствовался, что расплакался у меня на плече, а потом нетвердой походкой пошел к стойке за темно-зеленым штофом "Олд скотч виски". Неизвестно, чем бы закончилось наше общение, если бы Ирина не вспомнила о моем выступлении в летнем театре. Шел уже седьмой час!
Схватившись за руки, мы пулей выскочили из паба. Ирина не могла бежать на своих высоких каблуках и разулась. Мобильный телефон, висящий на ее шее, болтался из стороны в сторону, как маятник часов. Мы мчались по набережной, лавируя между пешеходами, словно спускались на лыжах по трассе слалома.
– Это конец… – задыхаясь, кричала Ирина. – Мы опоздаем…
Я не смотрел на часы и уже придумывал себе оправдание. Ничего страшного. Именитые суперзвезды всегда немного опаздывают, разогревая зрительское нетерпение. Жаль только Макса, он наверняка переживает, кусает губы и ходит вокруг театра в своей расстегнутой рубашке. Но мы зря ставили под сомнение свои спринтерские качества. За пятнадцать минут до начала мы подбежали к служебному входу в летний театр. Макс с перекошенным лицом стучал пальцем по часам, а потом по голове, снова по часам, и снова по голове.
– Кирилл, мы же договаривались! – с упреком произнес он. – Директор пришел! С супругой!
Я подумал, что он шутит. Макс подтолкнул меня к служебному входу. Ирина на ходу пыталась привести мою прическу в порядок, но мне казалось, что она просто выдергивает торчащие в стороны волосы.
– Запомни: на все у тебя ровно час! – давал последние напутствия Макс. – Я буду стоять справа от тебя, за кулисами, и показывать, сколько осталось… По-моему, ты здорово выпил… Нет? Значит, мне показалось… Не волнуйся! Веди себя естественно, сыпь во все стороны глупые шуточки, публика это любит. И обязательно прибереги минут пятнадцать – двадцать на вопросы. Публика обожает слать актерам записочки со всякими каверзными вопросами…
Мы поднялись по ступенькам и зашли в какой-то сырой предбанник, напоминающий гримерную. Здесь Ирина выдрала из моей головы еще один клок волос, а потом, послюнявив кончик пальца, вытерла с моей верхней губы след от ликера.
– Не забывай о главных правилах публичного выступления, – поспешно инструктировал меня Макс. – Помни, что Герберт Спенсер превыше всего ставил те слова, которые вызывали стойкие и ясные ассоциации с предметами и явлениями жизни… И держи в голове пример, как Маколей использовал образную речь и стремился сбалансировать контробвинения в адрес Карла Первого…
– Что я должен сбалансировать? – уточнил я.
Хлопая глазками, Макс отшатнулся от меня. Тут противным мычаньем подал сигнал мобильник Ирины. Она схватила трубочку, которая легко затерялась в ее ладони, и прижала к уху.
– Алле… Да… Ах, в самом деле! Спасибо вам большое! Я сейчас вернусь! – Подняв взгляд на меня, она сказала: – Я забыла в пабе свою сумочку.
У меня потихоньку начались завихрения в голове, и мне стало трудно сосредоточиться. Более всего я сейчас хотел посидеть на лавочке в самой глуши большого старого парка. Но подлый Макс выталкивал меня на сцену, к старушкам в ажурных шляпках. Ирина чмокнула меня в щеку, пожелала "ни пуха, ни пера!" и побежала за сумочкой.
– Пора, – сказал Макс и опустил свою ладонь мне на плечо.
Мне послышались в его словах нотки сочувствия. Таким тоном, наверное, палач приглашает жертву на эшафот. Я почему-то медлил. Можно сказать, Макс вытолкнул меня на сцену. В первое мгновение мне показалось, что я попал не в то место, в какое мне было надо. Принципиально не в то. Как если собираешься зайти в свой рабочий кабинет, а попадаешь в женскую баню. Я стоял над заполненным под завязку зрительным залом. Все до единого ряды были заняты. Даже в проходах стояли люди. Мощные прожекторы поливали меня сверху горячим ослепительным светом. Сотни глаз смотрели на меня, на мои руки, ноги, прическу, улавливая движение ресниц и дрожь на губах. Какое-то время стояла гнетущая тишина, а затем раздались аплодисменты.
Неимоверным усилием воли я подавил в себе желание немедленно убежать за кулисы. Я оглянулся и увидел Макса, который делал какие-то замысловатые движения руками и ртом. Я догадался, что он показывает мне на стойку с микрофоном. Аплодисменты утихли, и воцарилась тишина. Человеческая масса ждала от меня каких-то слов. До меня доносилось чье-то приглушенное покашливанье, да капризное хныканье ребенка. Я шагнул к стойке, мысленно отметив, что с ногами произошла какая-то странная загипсованность, взял микрофон, постучал по нему пальцем, и могучие динамики тотчас отозвались: бум-бум-бум! Зрители снова зааплодировали. Они пока еще неплохо относились ко мне и не ленились хлопать по любому глупому поводу. И вот в ту минуту, окончательно протрезвев, я понял, что пришло время сказать что-то умное.
Эта задача оказалась для меня самой трудной. Я мысленно преклонялся перед стоическим терпением зала, который вел себя тактично и тихо, и мучительно придумывал первую фразу, призванную сбалансировать стойкие и ясные ассоциации Маколея по отношению к Карлу Первому.
И тут мой ангел-хранитель снизошел на меня и врезал мне по голове книжкой. Я понял, о чем и как надо говорить! Месяц назад московское издательство издало роман "Морской узел", в котором автор с изрядной долей приукрашивания описал мои злоключения во время предвыборной кампании на пост мэра. Эту самую книжку я и стал пересказывать достопочтенной публике. Своими словами. Главу за главой. И проходила минута, вторая, третья, а я все больше вживался в драматический мир своего литературного двойника и все меньше обращал внимания на сотни сверкающих аки бриллианты глаз. Я говорил все громче и уверенней, я начинал двигаться по сцене, и в дело пошли мимика и жесты; я размахивал руками, изображал полет на спортивном самолете,
