— Сапёр!
Сапёр всё ближе подтаскивал грузное тело капитана Чемериса, уцепившись за ворот его телогрейки. Солдаты бросились на подмогу. Чемериса уложили на дне окопа.
— «Сюрприз», — прошептал кто-то.
Все тотчас взглянули на ноги капитана. Правая вместе с сапогом была срезана у щиколотки противопехотной миной с праздничным названием: «Сюрприз».
Чемерис, не открывая глаз, сдавленным голосом позвал:
— Сапёр.
Лишь теперь все обратили внимание на исчезновение овчарки.
— Сапёр, — снова позвал Чемерис. Лицо его, серое, в копоти, выражало странное спокойствие.
— Придёт сейчас, — отвлекая, сказал фельдшер, осматривавший капитана.
Затылок раненого был в липких сгустках. Фельдшер озабоченно нахмурился. Санитар подал тампон, и фельдшер осторожно, поглядывая в лицо Чемериса, стал отирать кровь. Солдаты напряжённо следили за рукой фельдшера. Вдруг губы его дрогнули, и он облегчённо вздохнул: то была чужая кровь.
— Шапку, — бросил фельдшер.
К нему сразу протянулось несколько рук с ушанками, но фельдшер надел на Чемериса свою шапку, будто командовал лично себе. После этого фельдшер принялся обрабатывать искалеченную ногу. Голенище он разрезал и отбросил в сторону, прямо к ногам черноусого сержанта. Тот отодвинулся, чтобы ненароком не наступить, будто это была не кирза, а человеческая кожа.
— Сапёр, — опять позвал Чемерис и открыл глаза.
И, словно лишь сейчас услышав зов, сверху обрушилось гибкое могучее тело овчарки. Она раздвинула столпившихся солдат и уселась рядом с Чемерисом. И все одновременно увидели в крепких челюстях кирзовый опорок с застывшим в нём оранжево-красным месивом. Сапёр принёс это, как обычно приносил хозяину его сапоги.
Никто не решился скомандовать: «Дай!» На это имел право только капитан Чемерис, хотя то, что принёс Сапёр, уже не принадлежало ему.
— Дай, — без всякого выражения произнёс Чемерис.
Опорок мягко упал на землю.
— Перевяжите его, — тихо потребовал Чемерис.
На месте правого глаза Сапёра чернела запёкшаяся рана.
Закончив бинтовать ногу, фельдшер сказал санитару:
— Носилки.
— Перевяжите его, — твёрдо повторил Чемерис, он уже не закрывал глаза и не жмурил их. Боль замерла, чтобы потом, позднее, терзать ослабевшее тело.
Фельдшер взглянул на Чемериса и молча стал обследовать овчарку. Она вдруг сделалась послушной, как тяжело больной ребёнок, и тихо заскулила.
Двое солдат подняли носилки с раненым и двинулись по узкому извилистому проходу. Сапёр непривычно наклонил забинтованную голову и неотступно шёл за ними. Никто не пытался удержать его.
Когда уже в медсанбате капитана Чемериса вносили в санитарную машину, врач в белом халате с туго закатанными по локти рукавами притопнул ногой:
— Пшёл вон!
Но Сапёр, не обратив на это никакого внимания, впрыгнул в кузов «санитарки» и уселся рядом с носилками. Его пытались выгнать, но ощетинившаяся огромная овчарка с забинтованным глазом выглядела столь грозно, что дотронуться до неё было страшно, а крики не оказывали никакого воздействия.
— Принесите-ка палку! — распорядился врач.
Но в это время раздался предостерегающий крик:
— Воздух!
В небе угрожающе заныли «хейнкели».
— Ну вас! — нетерпеливо засуетился шофёр. — Едем или нет?
Врач, сдавшись, махнул рукой:
— Чёрт с ней, в госпитале отделаются.
Но в госпитале от Сапёра не отделались.
Чемерис, очнувшись после операции от наркоза, позвал овчарку. Он не успокоился, пока её не впустили к нему. Сапёра предварительно искупали и сменили повязку. Он терпеливо вынес процедуры, инстинктивно чувствуя, что иначе его не допустят к хозяину.
Так они и лечились вместе в одном госпитале, капитан Чемерис и овчарка Сапёр.
Сапёр поправился после ранения быстро, но долго не мог привыкнуть смотреть на мир только одним глазом. Постепенно он освоился со своим положением и с новыми, отличными от фронтовой жизни условиями. Сапёр стал заметно общительнее и добрее, особенно к людям в белых халатах, но навсегда сохранил неприязнь к закатанным рукавам. Его все любили в госпитале, баловали лакомыми кусочками, играли с ним. Сапёр возился с удовольствием, но ни за что не выполнял команды: «Взять!» Однажды у него на виду бросили колбасу: «Сапёр, взять!» Но Сапёр улёгся на траву, положил голову между вытянутых лап и тихонько, тоскливо завыл, вспомнив что-то далёкое-далёкое…
Из госпиталя Чемерис выписался спустя два месяца после войны. Он долго не мог решить, куда ехать, а тут подоспело письмо от бывшего ротного кашевара Ефима Михайловича Аплачкина. Он демобилизовался и вернулся к себе на маленькую станцию неподалёку от Владивостока.
* * *
—…Я в ту пору демобилизовался уже, подчистую ушёл. — Мой собеседник сожалеюще вздохнул. — Домик у меня тут. Вдвоём с женой, одни мы. Сынок в Силезии навечно полёг. Не приходилось в тех краях бывать?.. И мне вот тоже… Простите, величать вас как по имени и отчеству?
Я назвался, но Аплачкин, как и прежде, обращался ко мне безлично.
— Ну вот. Уговорил я капитана. Выдали ему документы до станции Залив, Приморской железной дороги. И на Сапёра выдали. От сопровождающей сестры капитан отказался, а за счёт этого, значит, выпросил литер на «служебную собаку-санитара породы восточноевропейская овчарка, по кличке «Сапёр». Сперва у меня жили, потом капитан свою квартиру получил.
Из-за каменистого мыса нарастал шум поезда. Пора было собираться.
— И поныне живут они вместе, капитан с Сапёром?
— А кто ж их разлучит?
«Разлука»
В долгу я перед ним: так и не представил тогда, на фронте, к награде, сам угодил в госпиталь. А сейчас что стоит бумага, подписанная офицером запаса? Да и не восстановить всего по порядку. Столько лет прошло…
* * *
Ночью автострада выглядела зимней рекой с чёрными полыньями воронок. Вдоль берегов торчали деревья с короткими бугристыми стволами и голыми растопыренными ветками. Деревья были похожи на старые, истрёпанные мётлы, воткнутые черенками в снег. Тёмные громады танков с вытянутыми хоботами орудий и распластанной чешуёй гусеничных траков будто окаменели, коснувшись мёртвой воды.
Мёртвая река с мётлами и окаменевшими чудовищами, казалось, вела в логово злой силы.
Мы застряли у этой проклятой дороги на Берлин. Нейтральная бетонная полоса преградила путь. Танкисты дорого заплатили за дерзкую попытку взять автостраду с ходу. Как только машины начинали взбираться на высокое полотно, в тонкое днище вонзались огненные стрелы бронебойно-трассирующих, и стальная махина вспыхивала как спичечный коробок.
Поредевший танкосамоходный полк перебросили на север форсировать выход к морю. Успешно развивалось наступление на левом фланге, а мы, горстка артиллеристов и потрёпанная в боях пехота, третьи сутки топтались на месте.
Всё опротивело, надоело. Не было желания и окопаться по-настоящему: думали — вот-вот опять «вперёд на Запад!».
В тесной норе землянки стояла мертвящая тишина. Чадя, бесшумно горел портяночный фитиль в сплюснутой гильзе. Дежурный телефонист прижимал к уху безмолвную трубку. Артиллерист без связи, да ещё на передовом наблюдательном пункте, — пустой созерцатель. Что толку слушать урчание моторов по ту сторону автострады? Кто узнает о новых разведанных целях?
— Скоро там связь?
— Молчком пока, — вздохнул телефонист и для доказательства подул в микрофон.
Через минуту терпение опять лопнуло.
— Уснул он там?!
Знал, что напраслину возвожу на солдата. Прошло пять минут, как он отправился в грохочущую взрывами, изорванную ракетами ночь. Но не было сил сдержаться.
Телефонист близко наклонился над фитилём. Жёлтое неровное пламя то приседает, то вскакивает куриным гребешком. Задымив цигаркой, телефонист уселся на прежнее место. Он сосредоточенно обдал микрофон сизым облачком, сдул его и тихим, спокойным голосом, словно обращаясь к соседу, стал вызывать промежуточную станцию. Промежуток не отвечал, и телефонист тем же голосом спрашивал того, кто искал порыв:
— Разлука, а Разлука?..
Короткая пауза.
— Молчком пока.
По ту сторону зарычали танки. Сверху посыпалась земля.
— Будет когда-нибудь связь с огневыми позициями?!
Телефонист жестом остановил меня и плотнее прижал к уху трубку.
— «Лена» слушает! Ты, Разлука?.. Ага! Сейчас. — Он завертел ручку аппарата, поговорил с промежуточной станцией, с огневыми позициями, затем опять с Разлукой. — Порядок! Давай назад… Ладно, потом расскажешь… Связь есть, товарищ гвардии капитан!
Последнее относилось ко мне. Телефонист, запрокинув голову, ждал распоряжений.
— «Девятого», Есипов! — сказал я телефонисту нетерпеливо, но мирно.
