Когда-то тут было озеро. Оно и сейчас тут, только сверху застелено моховым ковром. В ковре тут и там дыры — «окна». Вода в этих окнах — черным стеклом. Подойти к окнам почти невозможно: моховая сплавина прогибается под ногами и тонет…
Я лёг на живот, растопырил широко руки и ноги — распластался как мог — и пополз, Дополз до окна, надел на лицо маску, вдохнул через трубку свежего воздуха и, как тюлень в полынью, соскользнул в окно вниз головой. День сразу померк — и наступила ночь. Я опускался в глубину, и яркое окно надо мной становилось всё уже и уже.
Вот и дно — холодное и вязкое, как кисель. Я по пояс, утонул в нём, а под ногами всё ещё какая-то жидкая каша.
Высоко над головой — чёрный мохнатый меховой потолок с голубыми дырами. В каждую дыру врывается свет и, голубой колонной упирается в дно. И кажется, что вся эта мохнатая чёрная крыша держится на голубых колоннах…
На одном вдохе под водой долго не просидишь. Я рванулся вверх и высунулся в соседнее оконце. Это было даже не оконце, а скорее форточка: только-только протиснуть плечи и голову. Я протиснулся в неё снизу, и лягушки, сидевшие вокруг форточки, в ужасе запрыгали в разные стороны.
И мне было жутко торчать в моховой дыре, свесив ноги в тёмную глубину. И хотелось скорее выбраться на сплавину — к свету и солнцу. Но уж очень был заманчив этот мир под ногами. Чёрный подводный мир на голубых прозрачных столбах и колоннах…
Я отдышался, поглубже вздохнул и, оттолкнувшись руками, ушел вниз. И снова меня обволокла темнота. И снова тут и там голубели призрачные колонны. Какие-то лохмотья пучками мочалок свисали с мохового потолка и волочились по голой спине. Я плыл к соседнему столбу света.
Будто луч прожектора бьёт сверху вниз. И в синем свете, как снежные хлопья вокруг фонаря, порхают блестящие рыбки. Подплываю к голубому лучу, тяну вперёд руку, кажется, что его можно потрогать, погладить. А если постучать по нему, то он зазвенит…
Но рука легко проваливается в луч и сразу же вся синеет. И по телу побежали мурашки. Это рыбёшки набросились на меня, как комары, и стали щипать и щекотать кожу мягкими холодными губами. Они щекотали мне бока, руки и ноги, но мне было совсем не смешно: ведь делали-то они это от голода…
Озеро умирало. Раньше моховой потолок не закрывал небо, солнечный свет лился на дно каскадами. Зеленели водоросли, бурлила жизнь, и рыбы были сыты и веселы.
Сейчас только узкие лучики пробивались сквозь потолок. В их тусклом свете шевелились на дне хилые водоросельки, похожие на картофельные ростки, проросшие в погребе. Озеро умирало, и вместе с ним должны были умереть рыбы.
Я плыл, а рыбёшки тянулись за мной и всё щипали и щипали тело холодными жадными губами…
Говорят, что в торфяных озёрах бывает двойное дно. Будто бы в верхнем торфяном дне есть дыры, через которые можно проникнуть ещё глубже, в самый «подвал» озера. И только там уж настоящее дно.
Вот бы заглянуть и туда!
Я скольжу над самым дном, вглядываюсь в каждую впадину, в каждую тень, но чёрных дыр на дне нет.
Может, и к лучшему: лезть в них совсем неохота. Тянет к свету, тянет наверх.
К самому лицу подплывают две рыбы и смотрят в упор золотыми, по-рыбьи спокойными глазами. Толстые губы их тихо шевелятся: то ли они что-то прожёвывают, то ли о чём-то шепчут. Уж они-то всё знают про свой чёрный мир на синих столбах. Знают и про двойное дно. А может, они просто просят о помощи?
Ведь скоро толстые световые колонны, которые ещё подпирают их тёмный мирок, превратятся в тонкие лучики. И жизнь озера повиснет на этих голубых волосках. И может быть, я последний, кто всё это видит…
Потом сплавина сомкнётся — и всё будет кончено. И только пружинная зыбкость мохового ковра под ногами случайного путника, да странные поклоны искривлённых сосенок, да непонятное вздрагивание и покачивание моховых кочек напомнит о похороненном здесь озере.
СОЛОВЬИНЫЕ ОСТРОВА
Река течёт сквозь пустыню. Я плыву по реке. Ночь. Медленная тишина. Медленная, тягучая, но не мёртвая. Да в природе и не бывает тишины мёртвой. То всплеск, то шорох, то глухой вздох — ухнул подмытый берег.
Необъятное звёздное небо: нет небу предела, а звёздам числа.
Звёзды летят. Не падают, а летят куда-то мимо земли, размашисто перечёркивая небосклон. И гаснут беззвучно.
Но вот звук новый: не шорох, не всплеск и не вздох. Далеко-далеко впереди слышится соловей. Даже ещё не слышится, а непонятно как чувствуется: то ли по-особому пружинит воздух, то ли вздрагивает вода. Да, конечно, поёт! Теперь уже слышно и ухом: поёт. Самый громкий соловей на речном острове впереди. А вот и второй!
Острова в темноте ещё и не видно, а соловьи гремят. Их там десятки. Меня несёт прямо на соловьиный хор, неистовствующий между звёздами реки и неба. Нет, это не хор. Здесь каждый солист. Это состязание, фестиваль лучших певцов. Кто кого. Каждый поёт за себя, никто никому не подпевает. Каждый старается как умеет. Всяк добавляет своё. А каково вместе гремят!
Невидимый хор, невидимый остров. Как гибкий хлыст хлещут свисты воду и воздух: резкие, чистые, звонкие. Полные уши свистов, трелей, раскатов, чоканья, бульканья, теньканья и дробей.
Остров надвигается сгустком непроглядной взлохмаченной темноты. Упругое течение раздваивается перед ним, и отклонившаяся струя воды волочит меня сбоку: остров проносится над головой, как огромный пароход с потушенными огнями, оглушив свистами соловьев. Но вот он уже позади, уже не виден, но ещё хорошо слышен. Потом стихает соловей самый слабый, вот уже и средних не различить, но ещё долго-долго слышится запевала — чемпион соловьиного состязания. Тот самый, наверное, которого я первым услышал. И теперь слышу последним.
Но умолкает и он. И только влажная кожа лица ещё ощущает как-то его звонкие свисты по упругим толчкам холодного воздуха. А когда стало неощутимым и это дрожанье эфира, то снова впереди, из такого же изрешечённого звёздами далёка, послышался другой соловей — солист соседнего острова. И скоро гремит новый хор, и новый остров надвигается как ночной пароход с потушенными огнями, но с включёнными на полную мощность микрофонами, приёмниками и радиолами. И какими!
Ночная река быстро несёт. Уплывает один остров — другой приближается. Один за другим — медленной певучей цепочкой. Иные острова так близко один от другого, что сразу оба слышны. И тогда соревнуется остров с островом: кто кого?
Есть, наверное, среди островов этой реки самый звонкий, самый певучий. И есть, конечно же, самый слабенький и захудалый. Но это на чуткий и строгий слух соловьев. А на мой все они хороши. Незабываемы.
