В этом месте меня прервал Ворошилов и громким голосом сказал:
— Эти надолбы мы раскидаем снарядами тяжелых гаубиц, — и замолк.
Я, видевший их, не мог согласиться с его утверждением и заметил, что каждая надолба весит не менее двухтрех тонн, и гаубицами их трудно разбросать.
Сталин подошел к Ворошилову и спросил:
— А у вас есть такие гаубицы?
Ворошилов ответил утвердительно. Мне показалось, что Сталин не был удовлетворен ответом, и спросил меня:
— С какого расстояния вы видели эти глыбы?
— Я подходил к ним вплотную. Расчистить проход между ними, по-моему, можно только взрывом большой силы.
Своим ответом Сталину я поставил в затруднительное положение Ворошилова, но он промолчал.
Далее я рассказал о защите Карельского перешейка путем затопления равнинной местности водами из больших озер.
Затем я рассказал, что мы обнаружили мощные сооружения типа дотов, расположенных в шахматном порядке, отстоящих от надолбов на 500–600 метров.
В заключение первой части доклада подчеркнул, что по данным наших источников Карельский перешеек перекрыт мощной линией укреплений, называемой «линией Маннергейма». Они значительно мощнее, чем была «линия Мажино» во Франции.
Продолжая информацию, доложил, что финны ввели в армии новое оружие. Вместо обычных винтовок солдаты вооружены ручными пулеметами (автоматами). Ствол длиною примерно 40–50 см, покрытый ячеистым металлическим кожухом для отвода тепла, вмонтирован в небольшого размера приклад, снизу которого к стволу подведена круглая патронная коробка диаметром около 15 см и толщиной около 4–5 см. По нашей прикидке в коробку должно входить до 30–40 патронов, напоминающих патроны нагана, но только чуть толще. Носят автомат с ремнем на плече. На Карельском перешейке мы наблюдали обучение роты солдат. Все они имели автоматы, за исключением одного солдата, у которого была обычная винтовка с оптическим прицелом.
Когда мой рассказ подошел к концу, Сталин, слушавший внимательно, обратился к Ворошилову и недовольным голосом спросил:
— Что вам известно о новом оружии в финской армии?
— У нас имеется несколько экземпляров этих автоматов, — нетвердо ответил Ворошилов.
— К концу заседания Политбюро доставьте один автомат для ознакомления всех нас с этим оружием, — строго сказал Сталин.
Я был крайне удивлен, что он, да, наверно, и члены Политбюро, впервые услышали о новом оружии в финской армии.
Продолжая рассказ о положении в стране, подчеркнул, что в нынешнем году в Финляндии был плохой урожай, введены карточки на хлеб и другие продукты питания. Вместо хлеба финн может получать: пиво из расчета один килограмм хлеба — литр пива или 150 грамм кофе в день, хотя с кофе у них весьма плохо. Это сообщение заинтересовало генсека. Обращаясь к Микояну, он спросил:
— Анастас, можем ли мы из нашего запаса кофе помочь финнам?
Анастас Иванович быстро ответил:
— Мы можем поставить им турецкий кофе в зернах.
На это Сталин иронически проговорил:
— Турки не производят кофе на продажу, «турецким» кофе называется только по способу его приготовления.
Замечание Сталина сразило наркома пищевой промышленности СССР. Он сидел бледный, изменившийся в лице, мало похожий на обычно бравого Микояна.
По другому вел себя на заседании Молотов. Он с самого начала совещания раскрыл красную папку с телеграммами и стал их внимательно читать. Примерно в середине моего выступления Сталин прервал меня и, обращаясь к Молотову, сказал:
— Вячеслав Михайлович, Синицын рассказывает важные вещи, а вы читаете диппочту.
Молотов без смущения ответил, что он слушал меня о ситуации в Финляндии сегодня утром. Сказав это, он все же послушался Сталина и закрыл свою папку.
Мои размышления прервал Сталин.
— Возьмите карандаш и запишите несколько фамилий финнов, которым надо срочно выехать в Швецию, — сказал он и стал называть имена.
Все названные финны мне были известны, и я сказал, что хорошо их помню. Генсек не спеша положил листок в папку, встал, прошелся вдоль стола и, рассуждая как бы сам с собой, задумчиво спросил:
— Почему человечество изобрело бумагу и карандаш?
Все молчали. Тогда он, прохаживаясь, мягким голосом сказал примерно следующее:
— Наш мозг способен к бесконечному познанию мира и все новых явлений и процессов. Однако мозг человека не обладает способностью бесконечно удерживать в памяти познанное. Со временем оно стирается, забывается. Правда, память под влиянием каких-то импульсов иногда возвращает давно позабытые факты, явления, но также не надолго. Для того, чтобы сохранить и передать грядущим поколениям все познанное и открытое, человек изобрел бумагу и карандаш.
Было видно, что философское рассуждение генсека о языке, слове и памяти человека относилось не только ко мне, но и к сидящим членам Политбюро. Видимо, мой ответ послужил ему поводом, чтобы убедительно внушить сидящим, для чего нужны бумага и карандаш. Что касается меня, то я долго не раздумывал. Быстро взял со стола несколько листов чистой бумаги и карандаш. Бумага оказалась толстой, твердой, и я заколебался. Генсек, заметив это, спросил:
— Чем вам не нравится бумага?
— В случае задержания или обыска ее трудно разжевать и проглотить.
И жестом показал, как бы вытащил бумажку из верхнего наружного кармана пиджака и положил в рот. Это вызвало улыбку генсека. Обращаясь к Ворошилову, он ностальгически сказал:
— Ты помнишь, Клемент, ведь это прием большевиков, и он действовал безотказно.
Ворошилов в знак согласия качнул головой. Мне принесли тонкую бумагу и химический карандаш, которым я и записал продиктованные мне фамилии.».
Укладывая свой листок в папку, генсек обратился к Жданову с просьбой назвать в Ленинграде несколько адресов, куда финские коммунисты из Швеции могли бы направлять письма. Жданов оказался в затруднительном положении, покраснел, быстро встал и хотел связаться с Ленинградом по телефону, чтобы получить адреса. Однако генсек удержал его и заметил, что если бы мы чаще ходили по городу, то могли бы лучше знать улицы и дома.
— Кстати, не можете ли дать адрес дома, где мы останавливались, когда приезжали в Ленинград к покойному Кирову? — спросил он.
Жданов и этого адреса не мог назвать. Он стоял в большом смущении. Я рискнул вмешаться, сказав, что завтра проездом буду в Ленинграде и получу подходящие адреса у начальника НКВД Ленинграда. Вопрос об адресах был снят.
После этого Сталин пригласил на заседание Политбюро Отто Вильгельмовича Куусинена, представил нас друг другу. Я поднялся, уступив свое место Куусинену, и вышел. Вслед за мной вышел Берия и сказал, чтобы я был у него в 22 часа, и распорядился отвезти меня в наркомат на его машине.
С тяжелым сердцем выехал я из Кремля. Мне стало ясно, что война стоит уже у порогов нашего и финского домов. Много крови прольется с той и другой стороны. Поведение членов Политбюро меня удивило. Микоян, Жданов, Каганович, да и Ворошилов вели себя как плохие ученики перед строгим учителем, а вернее, как манекены.
Ровно в 22 часа я зашел в кабинет Берии, где уже были Отто Куусинен и председатель Госбанка СССР Н. А. Б улганин. Увидев меня, Берия, обращаясь к Булганину, сказал:
— Это тот человек, которому надо выдать деньги.
Булганин, раскрывая большой брезентовый мешок, спросил меня:
— Сколько вам?
За меня ответил нарком:
— Дайте ему миллионов десять, у него будут большие расходы, связанные с переправкой финнов в Швецию.
Когда Булганин начал отсчитывать пачки по одному миллиону финских марок, которые были довольно объемными, я смог разместить по карманам только 6 пачек, т. е. 6 миллионов. Берия подошел ко мне и доброжелательным голосом, как будто утреннего злого разговора и не было, сказал:
— Ты верно поступил, что три недели в Хельсинки не просидел дураком, а сделал полезное дело, — и запихнул во внутренний карман моего пальто еще один миллион.
Целый мешок денег получил Куусинен. Он спросил меня, через кого я намерен передать полученные деньги. Я ответил, скорее для Берии, чем для него, что самым подходящим для этого дела человеком является Герта Куусинен, с нынешнего года — она член ЦК КПФ.
— Полагаю, — сказал я, — что Герта Оттовна оперативнее других передаст деньги в секретариат партии и организует переправу в Швецию названных коммунистов.
О. К уусинен одобрил это предложение и добавил, что Герта может знать и других коммунистов, кроме тех, которых он рекомендовал. Вопрос — кого переправлять, пусть она решит в ЦК КПФ. Прощаясь, Куусинен пригласил меня в свой вагон, в котором он уезжал в 24 часа в Ленинград.
Когда он и Булганин ушли, Берия жестом показал мне на стул, а сам пересел на диван и спросил:
— Все ли ты усвоил, о чем шла речь на Политбюро и что тебе говорил товарищ Сталин?
