Среда, 20 августа 1969
Дорогой дневничок!
Я знаю, что уже давно тебе не писала, но это не нарочно. Меня не было в Сариетт. В июле я пережила самые интересные события в моей жизни и познакомилась с замечательными людьми. Ева и папа сделали мне сюрприз: взяли меня с собой в Лондон к своим друзьям. Ты, наверное, не знаешь, но у моих родителей куча друзей по всему миру, особенно с тех пор, как они пожили какое-то время в Ашбери (я имею в виду не здесь, а в Сан-Франциско). Линда и Том очень классные. У них маленький ребенок. Линда ведет себя очень свободно: разгуливает голая по всему дому. Представляешь себе? Сначала я очень смущалась, но потом поняла, что это здорово. Том очень красивый, у него длинные белокурые волосы до плеч и обаятельная улыбка. У них в доме, как и у нас, по полу везде разбросаны подушки и матрасы и всегда полно гостей. Кто-то постоянно заходит выпить чаю, покурить травки, поболтать. Здесь даже лучше, чем в Сариетт! Все босиком шатаются по улицам. Во всяком случае, в квартале Кингз Роуд, где живут Том с Линдой. Ева накупила целую кучу браслетов, бус и колец. Она носит браслеты даже на щиколотках, а кольца — на пальцах ног. Постоянно ходит в индийские магазины. Я накупила ароматических палочек и еще расклешенные джинсы на Карнаби-стрит. Что мне нравится в этих джинсах — на них повсюду нашиты разноцветные кусочки ткани. Ален водил меня в «Биба», классный магазин. Я купила длинный черный плащ, кучу безделушек, косметику от Мэри Квант и фиолетовое боа. Мы здорово повеселились! Это лето в Лондоне было еще лучше, чем в том году, когда проходили выступления за легализацию марихуаны. В этом году «Роллинг Стоунз» дали потрясающий концерт в память Брайана Джонса.
Я хотела пойти вместе со всеми в Гайд-парк, но Ева не разрешила. Так что я осталась одна с Томом, который присматривал за ребенком. И вот тогда-то, дневничок, все и случилось: ребенок заснул, мы были одни, Том и я…
Майе не нужно было читать дальше, чтобы вспомнить. Мягкий летний ветерок в опустевшей просторной квартире… Том принес ей чай и пирожки с маком. Потом поставил пластинку Рави Шанкара[7]. Он всегда улыбался Майе, потому что не говорил по-французски, а она была слишком застенчивой, чтобы пытаться говорить по-английски. Они общались мимикой и жестами.
Том приподнял фиолетовую футболку Майи с вышитым на ней яблоком и начал ласкать ее грудь. Майя до сих пор помнила мягкие прикосновения его рук, запах его волос, когда он склонялся над ней. Оживив в памяти тот день, Майя почувствовала, как ее переполняет нежность к Тому, хотя его черты совсем стерлись из памяти — остались лишь длинные белокурые волосы и запах сандала. Они вдвоем лежали на матрасе, расстеленном на полу, курили травку, потом занялись любовью. Ей было четырнадцать. Тогда же Нейл Армстронг впервые высадился на Луне.
Эта умиротворяющая картина сменилась воспоминаниями об отце, каким он был в ту пору.
Вот Ален сидит по-турецки на полу в гостиной Ашбери. Уже несколько дней он ни с кем не разговаривает. Почти не двигается. Кажется, он полностью оторвался от реальности. Ева и Архангел смеются. Их смешки кажутся отвратительными.
Вот Ален красит стены своей комнаты в черный цвет. Вместо картин он вешает на них похоронные венки, которые Архангел таскает с соседних кладбищ. Ева с некоторых пор рисует при свечах. Они зажигают огромные канделябры. Они спят все втроем, прижавшись друг к другу на широкой полуразвалившейся кровати. По целым дням не выходят из комнаты — разве что иногда послушать музыку. Проигрыватель стоит на лестничной площадке.
В кухне громоздятся горы посуды. Кусок масла растекается на столе. Остатки мясного рагу засыхают в кастрюле. Майя почти не бывает дома. Она идет то к одним, то к другим соседям, чтобы найти хоть немного нежности и внимания, которых ей так не хватает дома.
Пишу тебе, сидя в комнате Мориса. Архангел где-то достал сухой прессованный брикет дури. Сказал, что она из Афганистана. Выглядит необычно — не ломкая на вид, а, скорее, как плотный кусок теста. Морис сказал, что такой цвет — темно-зеленый — у самого лучшего сорта. Я стащила немножко. Архангел этого даже не заметил — он раскрошил весь брикет на кусочки, каждый завернул в фольгу и разбросал по всему дому.
Морис скрутил два косяка. Иначе было бы совсем тоскливо.
Снова начинаю писать. Когда я под кайфом, то мне хочется записывать все свои ощущения, чтобы не забыть. Мориса уже здорово забрало, он ставит Сантану и растягивается рядом со мной. Я люблю более ровную музыку, ну да ладно, сойдет и эта. Тело становится все более и более легким, и мне кажется, что цветы на обоях шевелятся… Морис смеется, не знаю над чем. Мне так хорошо. Никогда еще мое тело не было таким — сверхвосприимчивым ко всем ощущениям. Прекращаю писать — мне слишком хорошо… В голове звучит другая, своя музыка… такой кайф!.. Я вся дрожу.
На этой странице не было даты. Майя подумала о Морисе, который на протяжении многих лет был ее лучшим другом. Ее парижская жизнь, потом замужество не ослабили этой дружбы, такой пылкой и вместе с тем порой причиняющей боль.
Она снова увидела себя лежащей на постели в комнате Мориса. Он наигрывал на гитаре, аккомпанируя Джимми Хендриксу голос которого звучал с пластинки. Майя смеялась. Потом закрыла глаза и представила, как он осторожно расстегивает пуговицы ее американской ковбойки в красно-черную клетку, а потом осторожно обхватывает ее груди. Но он так этого и не сделал. Они целыми днями слушали «Роллинг Стоунз», «Дорз», Джимми Хендрикса, «Битлз»… Их длинные волосы и загорелые тела так часто соприкасались, что, казалось, они стали единым целым. Но их руки сплетались только для того, чтобы удобнее было втягивать дым «джойнта» — они делали это одновременно. Майя давно забыла, как они ловили кайф с Морисом, но, прочитав этот отрывок, представила себе ту сцену так ясно, словно все происходило вчера.
Бедняга Морис! Его сыну Милу уже двадцать пять! И вот уже двадцать пять лет, как умерла Дженни, его жена, сразу после появления ребенка на свет! Радость и горе были в тот день неразрывны… И вот теперь Морис стал дедом!
Вспоминая друга детства, Майя вновь ощущает прилив нежности. Ей хочется с ним встретиться. Это желание настойчиво и мучительно одновременно.
Она смотрит на часы. Уже два часа дня, а она и не заметила. Даже не завтракала. Что сейчас делает Морис? Должно быть, он у себя в доме, позади мэрии. Он — мэр Сариетт, как был его отец до него. Именно отец Мориса поженил Майю и Пьера. С мужем она испытала все самое лучшее и самое худшее. А что может быть хуже, чем больше не трахаться? Майя покраснела. Это было ее тайной. Последние три года Пьер не прикасался к ней. Он говорил: «Я люблю тебя, как раньше, но больше не хочу». Сначала она страдала от этого, потом тело привыкло к отсутствию ласк. Но никогда, даже в эти последние три года, она не хотела другого мужчины, кроме Пьера! И вот внезапно, сидя в старом кресле на чердаке, она представила, как они с Морисом занимаются любовью.
Майя положила тетрадь на пол. Неужели старые записи пробудили в ней прежнее юношеское волнение, заставили ощутить себя девочкой-подростком? Она посмотрела в окно на залитую палящим солнцем деревню. В тишине ее стоявшего особняком дома пение птиц казалось таким же пронзительным, как ее внезапное желание. Придя в возбуждение, Майя расстегнула «молнию» на брюках, просунула руку между ног и закрыла глаза. Ее лоно было горячим и влажным. Майя принялась осторожно двигать рукой, смущаясь даже наедине с собой. Ее сердце учащенно билось. Такое развлечение казалось непристойным для женщины ее возраста. Но ощущения были такими острыми, что она невольно раздвинула ноги, чтобы пальцы свободнее двигались в глубине складок ее плоти, набухших и увлажнившихся от желания. Она спустила брюки и трусики на бедра. Затем просунула средний палец глубоко во влагалище. Она застонала — конечно, палец не мог полностью заменить член. Ей захотелось раздеться догола под взглядом мужчины. Она так давно не трахалась, что даже забыла, насколько это здорово. Как долго уже никто ее не хотел… Она была бы рада, если бы в нее поочередно проникли десять мужских членов. При мысли об этом она кончила. Она продолжала стонать, уже освободив пальцы.
Мало-помалу сжигавшее ее желание улеглось. Она рассеянно провела рукой вдоль лобка. Она чувствовала себя очень одинокой. И ей было стыдно. Рубашка у нее на спине промокла насквозь и прилипла к потертой кожаной обивке кресла.
Майя встала, закрыла за собой чердачную дверь и быстро спустилась вниз. Оказывается, за ее внешним спокойствием и отстраненностью скрываются самоуничижение и неутоленное желание. Горькое сознание того, что она — неудовлетворенная женщина, застало ее врасплох.
