Глупо, нелепо, страшно — под колесами грузовика. Ничего, шептал папа на сыром промозглом кладбище, прижимая к себе дочку и слушая, как комья земли стучат о гроб. Ничего, мышонок, мы выдержим. Надо только держаться вместе, слышишь? Мама бы этого хотела, ты ведь знаешь, как она тебя любила, мой мышонок, мой единственный, родной, любимый, папочка все сделает для тебя, нужно только держаться, только держаться…
Он не удержался. Начал спиваться — тихо и незаметно, будто стесняясь. А через год так же тихо и незаметно ушел вслед за мамой — наверное, он ждал этого, даже просил Господа по ночам, когда дочка не слышала, чтобы отпустил его поскорее… И Маша осталась одна.
Сначала пришлось уйти из консерватории. Потом, чтобы расплатиться с долгами — из квартиры и перебраться в общежитие, к подруге по училищу Ляле Верховцевой. Пробовала податься в «челноки», гонять в ближнее зарубежье за шмотками, но однажды на вокзале кто-то увел сумки с товаром. То ли фартовый вор со стороны, то ли свои же «коллеги» по бизнесу. В линейном отделении только усмехнулись: вы, девушка, знаете, сколько здесь крадут ежедневно?
Она приподняла пустой бокал и посмотрела на Егора сквозь стекло.
— Вот так я и пришла к тому, с чего начинала. К игре на скрипке. В консерватории, правда, было потеплее, и публика другая… Зато в переходе акустика хорошая. И гаммами никто не мучает.
Она знакомо, летяще улыбнулась, а потом, снова став серьезной, попросила:
— Только не жалей меня, ладно? Не люблю этого.
— Бог мой, я и не жалею, — растерялся он. — То есть жалею, конечно, но… Я ведь и сам, в некотором роде…
Он окончательно сбился и нахмурился (хмель толкнулся в виски, но несильно, не так, как «паленка» во времена оные… Да он и забыл почти те времена). Хотел что-то сказать, но она накрыла его руку своей и тихо попросила:
— Поздно уже. Проводи меня, ладно?
…До общежития добрались уже в темноте. Оно располагалось на окраине города, в самом конце какого-то Богом забытого Ручейкового проезда, оказавшегося на проверку не проездом, а тупиком. Здание представляло из себя вытянутую и изогнутую букву «П» с сильно обветшавшим фасадом. Разбитая асфальтовая дорожка вела к подъезду под узким козырьком. На старом кирпичном крыльце, между ступеньками, торчали головки одуванчиков.
— Вон там, справа, мое окошко, — сказала Мария.
Егор задрал голову и посмотрел. Окошко горело: уютный и нежный оранжевый свет просачивался из-за занавесок.
— Тебя кто-то ждет?
— Ляля Верховцева. Моя подруга по училищу, я тебе рассказывала…
Мысли активно заплетались: вино и впрямь оказалось коварной штукой. Егор потряс головой, надеясь вернуть им стройность, но получил обратный эффект. И, отчего-то хмурясь, спросил:
— Может, пригласишь на кофе?
Мария чуть виновато покачала головой.
— Прости, Егорушка. У нас на входе вахтерша — очень уж строгая дама… В другой раз, хорошо?
— Ладно, — вздохнул он. И вдруг выпалил — ни к селу ни к городу: — Я тебе картину подарю. Хочешь?
— Картину? А про что она будет?
Он зажмурился.
— Про город. Старинный город, много-много черепичных крыш и флюгеров, с высоты птичьего полета. И парашют в небе.
Она улыбнулась и посмотрела на него. И Егор снова почувствовал смущение — как давеча, в их первую встречу. Эта девчонка, кажется, имела способность вводить его в ступор одним своим взглядом. Он неловко потоптался с ноги на ногу и буркнул:
— Ну, я пошел. Встретимся, да? На старом месте?
Она приподнялась на носочки, притянула его к себе и поцеловала в губы — крепко, до соленого привкуса.
Егор едва дождался утра, чтобы приступить к работе над картиной. Трудился он быстро и легко, подчиняясь нахлынувшему вдохновению. Приходил из училища, мыл руки, перехватывал что-нибудь на кухне, переодевался и шел к себе в комнату, к мольберту. Ему очень хотелось успеть к сроку — хотя кто ставил перед ним сроки? До Машиного дня рождения оставалось еще полгода, не говоря уж о Рождестве и Восьмом марта… И все равно не успел, потому что обнаружил в почтовом ящике военкоматовскую повестку.
Сейчас, спустя три года, тот период в его жизни (сборы, мамины слезы и папины наставления) почти стерся из памяти. Осталось лишь некое расплывчатое пятно: шумные проводы на вокзале, в компании таких же, как он, стриженых под ноль призывников, расстроенная гитара, марш «Прощание славянки» из хриплого динамика, и надсадный рев магнитофона у Ромки Заялова под мышкой — этот магнитофон Егор привез из Таллина вместе с целой коробкой кассет с рок-н-роллом…
Кто бы сказал ему тогда, что вскоре он возненавидит рок-н-ролл. Кто бы заикнулся, что небо будет вызывать у него неприятную дрожь в коленках — такую же необъяснимую, как ненависть к музыке на магнитофонных кассетах. Особенно в разгар июля, когда слепящее солнце торчит в зените, и воздух мерно колышется над нагретым асфальтом.
Потому что такое небо — дрожащее от зноя и копоти — было там, над Эль-Бахлаком. Маленьким, исключительно грязным городишкой в такой же маленькой южной республике, где эмиры, генсеки и президенты сменяли друг друга каждые полторы недели.
Впрочем, сначала, до Эль-Бахлака, были шесть месяцев «учебки» в Фергане. Там их, сто двадцать зеленых новобранцев, с утра до ночи мордовали горными марш-бросками, стрельбами и парашютными прыжками — в таких замысловатых условиях, что мог выдумать только сбежавший из клиники маньяк-извращенец.
В миру маньяк-извращенец носил кличку «майор Свидригайлов» и был он настоящим кошмаром для них, для всех ста двадцати. Больше всего он напоминал старого бойцового краба — громадными волосатыми ручищами и голым шишковатым черепом. И, как и положено крабу, он всегда выглядел угрожающе — даже когда шел в столовую. Или, застегивая на ходу ширинку, вылезал из гальюна. Что уж тогда говорить о занятиях по рукопашному бою (он был мастером пушту и южно-китайского стиля Тигра), что уж говорить о марш-бросках, где он мог загонять любого, лет на двадцать моложе себя…
К Егору майор Свидригайлов относился со сдержанным уважением. В их часть неожиданно нагрянул проверяющий из штаба округа, и Егор вдвоем с Эдиком Авербахом, бывшим до армии актером московского ТЮЗа, сутки напролет в пожарном порядке оформляли красный уголок.
— Талантливые вы, черти, — сказал майор следующим вечером, когда напоенного до бесчувствия проверяющего отправили восвояси. — Вон какую стенгазету отгрохали… Только уж постарайтесь там, — он опять кивнул за окошко, — не переть на рожон. А то знаю я вас, творческих личностей: так и норовите на пулю налететь. Был у меня один… скульптор по профессии. Сваял бюст нашего генерала тому на юбилей. Хороший получился бюст, получше даже, чем оригинал. Генерала, правда, через полгода убрали: он, сволочь, наше оружие продавал «духам». И не какие-нибудь пистолеты-пулеметы: два танка, БТР, три переносных зенитных комплекса… А из бюста ребята потом копилку сделали.
Егор кивнул: копилку он видел собственными глазами, когда разрисовывал красный уголок. Перед визитом проверяющего Свидригайлов распорядился спрятать ее в лопухи у забора, от греха подальше…
— Ну, а скульптор? — спросил Эдик с набитым ртом.
— Подорвался, — сухо ответил майор. — Их грузовик в ущелье наскочил на мину. Десять человек ехали в кузове: у девятерых ни царапины, а его — башкой о борт, и насмерть. Судьба.
— Судьба, — согласился Егор.
Их подняли за пару часов до рассвета — Егор и глаз не успел сомкнуть. Кто-то выматерился вполголоса, торопливо и досадливо, на бегу: опять учения, что ли? Только позавчера же, мать их… Однако его не поддержали: все каким-то «верхним» чутьем поняли: нет, на этот раз — не учения. На этот раз все по-серьезному. В хмуром молчании, без обычных шуток-прибауток, погрузились в дребезжащий заклепками транспортник и взлетели, успев разглядеть, что везут куда-то через хребет, в сторону границы. Сели через час, на бетонную полосу посреди красновато-черной пустыни, и получили команду расположиться в ржавом ангаре. Днем, когда ангар нагрелся до температуры финской бани, вылезли наружу, одуревше обозревая окрестности: пустошь, вышки в колышущемся от зноя воздухе, колючая проволока и бетонная полоса, по бокам которой, в сухой траве, надрывно и безжизненно, как механизмы, трещали кузнечики.
Ближе к вечеру на «ГАЗике» приехал донельзя раздраженный штабной полковник. Угрюмо прошелся по территории, перебросился парой начальственных фраз со Свидригайловым и отбыл, оставив вместо себя обозного солдатика. При солдатике были термосы с подгоревшей овсянкой и чай, про который все дружно решили, что это теплая верблюжья моча. Видя в глазах подчиненных немой вопрос, майор процедил сквозь зубы:
— Хорошего мало. В Эль-Бахлаке очередная попытка переворота, власть захватил какой-то местный фюрер-экстремист из организации «Черный барс». Его люди блокировали наше представительство, а посла с женой и человек десять журналистов держат в заложниках на телецентре. Требуют немедленного вывода войск и двадцать миллионов баксов контрибуции. Ни на какие переговоры не идут, угрожают взорвать телецентр к чертям собачьим. Генералы пока совещаются, ждут команды из Москвы. Возможно, отдадут приказ штурмовать. Так что, парни, готовность номер ноль.
