Отойдя от первого потрясения, Мечеслав подумал было, что это девка. Слишком хрупкими и тонкопалыми были обвившиеся вокруг шеи князя руки, слишком узкими плечи, слишком тонким стан. Пострижено висящее на княжьей шее создание было вовсе несообразно – ни девичьих кос, ни коротко, под горшок, остриженных волос – так, ни туда ни сюда. На два пальца ниже уха.
– Славка! Ты чего так долго не был?! Я тебя – раз, два, три… я тебя пять лет не видел, Славка! Правда, я вырос?! Все говорят, что вырос! Славка, я так скучал, честно! – наконец существо отцепилось от княжеской шеи, и Мечеслав едва не сел на ковёр со сказочными деревьями и птицами, увидев на его верхней губе явственно пробивающиеся усы. – Ух ты, это твои? Слушай, Славка, прямо как в тех старинах про Ольга Вещего, которые дед Боян пел! Его тоже давно не было, правда же, жалко?! Такие грозные! Даже лучше матушкиных. А давай меняться! Я тебе две дюжины моих, а ты вот хоть этих восемь. Братик, давай, а?!
Против всякого разумения волосы под шлемом и волчьим колпаком встали на голове сына вождя Ижеслава дыбом. Он чуть не шарахнулся, когда парень – его лет парень, почти с ужасом осознал Мечеслав – метнулся к нему с восторженно горящими глазами.
– О, это ж вятич! – он ткнул пальцем в перстни на руках Мечеслава Дружины пальцем. – Он без наколок, а перстни такие я на торгу видел, мне сказали, что вятичские. Здорово! Расскажешь мне про хазар, а?
Последние слова относились уже к самому Мечеславу.
– Глеб!!! – рыку киевской княгини мог, пожалуй, позавидовать даже дядька Ясмунд.
– Матушка?! – парень изумлённо замер.
– К тебе что, не приходили от меня?
– Матушка! – князь Глеб махнул рукою. – Ты больше ко мне таких дураков не посылай, ладно? Нет, ну правда же дурак! Представляешь – поднимает посреди ночи, надо, говорит, к немцам ехать…
Он резко развернулся к Святославу и хлопнул старшего брата ладонью по груди – у Мечеслава, да, наверное, не у него одного, рука на рукояти только что вложенного в ножны меча дёрнулась.
– Да, ты ж не знаешь, братик! К нам же тут немцы едут! Слушай, я так обрадовался! Я только торговцев видел, а там, говорят, десять ихних бояр, риттеров по-ихнему! Да при каждом дружина, называется смешно, не поверишь – шпеер, по-ихнему – «копьё»! Ну и чехи ещё… я так обрадовался, правда! Если у нас тут немцы будут жить, так я тоже смогу по-немецки одеваться. И меч носить! А то по-гречески уже стыдно – все вон с мечами, а я?! Но только чего ж я ночью-то к ним поеду, когда они утром сами сюда явятся?! Вот дурак, да?!
Мечеслав наконец осознал то, что в первое время попросту не увидел.
На поясе князя Глеба не было меча.
На поясе князя, сына Игоря Покорителя, стоящего посреди гридни, перед своим братом, матерью и их дружинниками, не было меча.
Булавы или чекана не было тоже.
Только яркая свита, перетянутая поясом в золотых накладках, корзно с шитым золотом оплечьем, золотая гривна, невысокая круглая шапка, штаны в обтяг и мягкие сапожки до середины голени.
– Ну я сперва вообще не понял ничего, зачем к немцам, почему… уже одели когда, я расспрашивать стал. Он знаешь что сказал? – князь Глеб залился звонким смехом и повернулся к Святославу. – Он сказал, что ты приехал, Славко, и поэтому нам уезжать надо. Вот дурак, а? Всё же напутал.
И князь Глеб Игоревич снова засмеялся.
Мечеслав переглянулся с Верещагой, потом с Икмором. Лица у всех троих были одинаково вытянувшиеся, с огромными глазами. С неуютным холодком между лопаток Мечеслав Дружина подумал, что несколькими ударами сердца назад их, всех десятерых, можно было брать голыми руками – настолько потрясли дружинников Святослава облик и поведение младшего князя. Благо ни Ольга, ни её человек-ошкуй не сообразили дать знака стражникам с золочёными топорами.
Впрочем, лица княгини Ольги и Ясмунда тоже приобрели, при всём несходстве, нечто общее. Похоже было, что у княгини киевской и наставника её старшего сына сильно заболели зубы, и они изо всех сил пытаются это скрыть, да не выходит.
Даже на морде белобрысого верзилы, что в выразительности не слишком обгоняла деревянные столбы-подпоры, и то проявилась тень того же чувства.
– Глеб… – медленно, словно подбирая каждое слово, проговорил Святослав. – Ты, брат мой, пока… побудь у себя в покоях. И знаешь, брат, немцев я, пожалуй, в город не пущу…
Лицо младшего князя начало вытягиваться, а глаза часто захлопали.
– …А меч тебе я сам разрешу носить. Без немцев. И даже владеть им поучим, чтоб он не просто так у пояса болтался…
Дружинники Святослава, облившись холодным потом, украдкой переглянулись в безмолвном ужасе.
«Поучим…» это кому ж предстоит этакое счастье?! Один Вольгость Верещага мог чувствовать себя поспокойнее прочих – ему-то точно была обещана участь не наставника шестнадцатилетнего князя, а как раз наоборот – ученика Бояна Вещего… не самая худшая участь, как выяснилось.
– Да я умею… а на охоту? – жадно спросил Глеб. – Охотиться тоже можно будет? Немецкий кесарь охотится, говорят, а в Царь-городе такого обычая нету…
– И охотиться будем, – улыбнулся Святослав. Глеб расцвёл:
– Тогда и правда, ну их в болото, тех немцев! Только ты не обманывай, ладно? – просительно добавил он, уже поворачиваясь к дверям. Князь улыбнулся успокаивающе вслед, и Глеб, окончательно повеселев, выбежал из гридни чуть не вприпрыжку.
Небо за окнами гридни посветлело.
Святослав прошёл вперёд – человек-ошкуй встрепенулся, но, не видя никакого знака от опустившей лицо на переплетённые пальцы госпожи, мешаться в разговор сына с матерью не осмелился. Князь присел на ступеньку деревянного возвышения. Помолчал. Потом заговорил тихо:
– Матушка, ты что, и впрямь настолько от власти утомилась, что решила, будто я на Глебку руку подыму? Мы ж не в Царь-городе, матушка, и хоть ты Еленой нареклась, да я-то остался Святослав, а не в Константина-братоубийцу перекинулся![4] Или…
Князь помолчал и добавил ещё тише, но уже совсем другим голосом:
– Или ты решила младшего сына своим единоверцам немецким в заложники отдать? Чтоб они, с ножом у его горла, проще в Киев войти смогли? Так ли?
Княгиня вдруг страшно, сухо всхлипнула за переплетением тонких пальцев. Потом, не отнимая их от лица, заговорила:
– Я плохая христианка, сын… ты меня моей верой попрекаешь, а я и в ней некрепка… когда Глеба родила – мне сон был. Суженицы[5] над нашим ложем встали. Первая сказала – быть младенцу добрым сыном и матери послушным. Вторая прибавила – быть ему князем в Киеве. А третья, младшая, отозвалась – умереть ему от братней руки. Знаю, что тот, кто снам верит, с самим Врагом проклят будет, и каюсь в том ежедённо, и знаю, что в пророчества верить нельзя, грех и суета… а выкинуть из сердца – не могу…
Невзирая на рассвет, в гридне словно потемнело и повеяло ночным холодком. И мало кому не померещилось, будто он сам стоит там, в княжьей повалуше, сам видит три тонкие тени – тени без тел – протянувшиеся по бревенчатым стенам, по плахам потолка над ложем княгини и её маленького сына, слышит жужжащие голоса, похожие на звук вращения огромного веретена…
– Ведь и впрямь, – шептала Ольга, и шёпот раскатывался по всей гриднице, – и впрямь же Глебушка сыном добрым да почтительным вырос. И впрямь в Киеве княжил… Поклянись! – Ольга вдруг вскинула голову, ухватив за рукав поднимающегося на ноги старшего сына. – Слышишь, поклянись и правь себе, если хочешь, володей, слушай своего одноглазого стервятника с гусляром-вурдалаком, уйду сама, мешать не буду, только поклянись, сын, идолами своими поклянись, что на брата руки не подымешь! Поклянись, а не то прокляну, слышишь?!
– Не всякий сон в руку, матушка, – почтительно, но твёрдо произнёс Святослав, осторожно стараясь освободиться от дрожащих, но цепких пальцев матери. – Да ты сама на Глебку посмотри, у кого б рука поднялась, его ж, поди, и комар кусать постыдится!
Вот с этим Мечеслав Дружина бы поспорил. Одну руку, готовую подняться на младшего в княжьем семействе, он мог назвать прямо сейчас – свою собственную. Уж больно обожгло это беззаботное – «Расскажешь мне про хазар, а?»
Про что тебе рассказать, князь Глеб? Про вырезанный княжеский род потомков Вятко? Про лютую Бадееву рать, память о которой незаживающей раной пролегла через ночное небо над Окой? Про семьдесят лет страшной и позорной дани? Про то, каково ходить своей же землёй из тени в тень, жить в лесах и болотах? Про разрубленную колыбельку в доме кузнеца Зычко? Про парня младше твоего, тянущего на плечах судьбу осиротелого рода? Про мёртвую весь и пятипалую лапу, впившуюся в деревянное лицо её хранителя?
Убить не убить, а поучить перевязью, как непутёвого отрока, на которого князь Глеб более всего и походил, руки чесались у вятича отчаянно.
– Ну нравом ты меня считаешь за зверя, так хоть разумом не считай, – продолжал тем временем успокаивать матушку князь. – Что ж мне надо, чтоб меня мой же народ вон выгнал, как Краковича[6], или мышам на съедение оставил, как Попеля?[7]
