Когда виделись в последний раз, Лизе было одиннадцать, волосы пока не набрались материнской жесткости и черноты, разлетались сереньким пушком. Сима рванулась прижаться к нему лицом, но девочка оттолкнула ее и выкрикнула с легким американским акцентом, повергнувшим Симу в уныние:
– Не трогай меня! Ты меня бросила, теперь не лезь!
– Я не могла уехать из России, – пробормотала Сима, понимая, как это неубедительно звучит в устах матери, не сумевшей отказаться от абстрактного для дочерей дела ради детей.
Конечно, она должна была оставить свой театр, сказала себе Сима в миллионный раз. Должна была поставить крест на всех своих мечтах и отправиться вместе с ними в Штаты, где была бы одной из тысяч – мужней женой. Но была бы и матерью, и Лиза не отталкивала бы ее руки, а сама бросалась бы на шею, как было раньше, когда Сима приходила за ней в детский сад. Они всегда держались за руки, хотя машин в Березняках можно было не опасаться. Им просто было необходимо касаться друг друга, делиться теплом, незаметно для остальных поглаживать пальцы. Громко хрустеть опавшими листьями, громко делиться важными детсадовскими новостями, громко смеяться, не стесняясь прохожих, которые по-настоящему и не существовали для них двоих. Никого больше не было в мире.
Когда-то так же было и с Ритой, старшенькой, которая теперь просто не замечала мать. На ходу подарила вежливую улыбку – точно такую же, как таксисту, который доставил Симу к их дому в Далласе и донес чемодан до крыльца. Парень оказался русским эмигрантом из Питера, и всю дорогу они с Симой проговорили не умолкая. Это был последний человек, с которым ей толком удалось поговорить в Америке. Рита даже не спросила, как она долетела – и, собственно, зачем? Лиза хлестнула упреком и убежала в свою комнату.
Их отец, изображая смущение, развел руками:
– А что ты хотела, дорогая? У них трудный возраст. К тому же положа руку на сердце их можно понять…
– Я-то их понимаю. Это они отказываются понять меня.
– Нет, им как раз все понятно, дорогая!
– Перестань называть меня «дорогой»! Терпеть этого не могу.
У Антона – Энтони! – разом затвердело лицо:
– Не указывай мне в моем доме, как и что я должен говорить. Если тебя что-то не устраивает, ближайший отель в пяти минутах езды. Ты сама напросилась приехать к нам, мы тебя не приглашали.
– У меня есть твое приглашение…
– Это всего лишь формальность.
– Я знаю. Наши отношения теперь – сплошная формальность.
– Это ты сделала их такими, дорогая. – Он улыбнулся с американской жизнерадостностью. – Хочешь чего-нибудь выпить?
У Симы вырвалось:
– С тобой? Нет, спасибо.
Опустившись в белое кожаное кресло («Жлобское!» – отметила Сима), Антон закинул ногу на ногу и спросил с той ласковостью, по которой она определяла, что он закипает от бешенства:
– Что еще тебе предложить? Обратный билет на самолет?
– У меня есть, успокойся.
– О! И когда же ты отчаливаешь, дорогая?
– Я рассчитывала побыть здесь неделю…
Он качнул головой:
– Это много. Девочкам вредно испытывать дискомфорт так долго.
– И когда же ты собираешься меня выставить?
– Завтра.
Это прозвучало так жестко, что Сима даже не нашла что возразить. Она взглянула на часы: этот день почти закончен, а утром Антон отправит ее в аэропорт. Зачем надо было тащиться через полмира? Чтобы переночевать в комнате для гостей?
– Я хочу… Я должна попытаться еще раз…
– Попытаться – что? – с интересом уточнил он.
Только теперь Сима расслышала, что в его речи тоже появился едва заметный акцент. Они, все трое, изо всех сил старались превратиться в американцев. Нацию попкорновых толстяков, от имени и в интересах которых пытаются уничтожить мир. Ей стало страшно.
– Попытаться поговорить с девочками… Мы же можем просто поговорить!
– С ними тебе будет труднее найти общий язык, чем со своими актрисульками.
– В этом я уже убедилась, ты мог бы и не напоминать.
– Но о чем-то же нам надо беседовать!
– Необязательно, – решила Сима за обоих, как делала всегда. Правильно ли?
Антон пристально следил за ней, пока она поднималась наверх, и его ненавидящий взгляд сверлил Симе спину между лопатками. «Как же ему хочется, чтобы я сейчас оступилась и свернула себе шею! Он ведь до жути боится, что мне удастся вернуть девочек. Хотя бы их сердца…» – Она подарила бывшему мужу улыбку, растянутую до американской.
– Не оступись, дорогая, – напутствовал он. – К этой лестнице нужно привыкнуть.
– Я всю жизнь карабкаюсь вверх, дорогой. Этим меня не испугаешь, – отозвалась она.
Вот что действительно страшно было сделать, так это постучать в Лизину дверь. Когда они все вместе жили в Березняках, комнаты не закрывались, просто незачем было, ведь у них все было общее, одно – на всех. Даже у них с Антоном, хотя сейчас в это трудно было поверить и плохо помнилось. Но – было! Тринадцать лет счастья. Может, число виновато? И нужно было всего лишь попытаться удержать его в России еще на год, вцепиться и не пускать… Тогда бы его когда-то так неистово любимое Симой лицо не изуродовала американская гримаса. Но у Антона возникло Дело. Предложение, от которого он не смог отказаться. У него дело, и у нее – дело.
Все остальное угодило в пропасть между этими важными делами, а среди этого остального был и громкий смех на засыпанной листьями улице; и хрустящие вафли-трубочки, которые пекли все вместе, потешаясь над вафельницей, издававшей протяжные стоны; и «прикольные» записочки, которые писали друг другу на липких бумажках и наклеивали в самых неожиданных местах… Все это как раз и было их жизнью. Как она могла пожертвовать реальностью любви ради откровенно эфемерного театрального искусства?!
«Но люди уходят после наших спектаклей потрясенными, преображенными, унося свет в душах, – наспех заспорила с собой Сима, стоя перед дверью младшей дочери. – Разве это не стоящее дело? А если говорить об эфемерности, так ведь и душа человеческая такова. Может, тогда не стоит и стараться ради нее? И тогда религия, литература, музыка, театр, живопись не нужны вовсе? Вот этим, попкорновым, точно не нужны…»
Она понимала, что несправедлива к американцам, и в этой стране не у всех мозги заплыли жиром. Концертные залы полны, и художники…
Дверь перед ней распахнулась так неожиданно, что Сима не успела додумать. И, очевидно, сожаление отразилось на ее лице, как случалось всегда, если она теряла мысль. И Лиза это сразу заметила, – тоже еще окончательно не утратила связи с тем прошлым, когда они были родными, – ощетинилась:
– Что ты хочешь?
«Боже мой, она скоро разучится говорить по-русски! Или будет коверкать слова и фразы, как голливудские актеры, играющие наших…»
– Тебе редко приходится общаться с русскими?
– Я с ними не общаюсь, – отрезала дочь, презрительно скривив рот. Когда-то она, засыпая у Симы под боком, несколько раз поворачивалась, прежде чем уснуть, и целовала мать в губы. – Они все воры. Ты зачем приехала?
– Повидать тебя. Вас с Ритой.
– Повидала?
Лиза уже хотела захлопнуть дверь, но Сима успела упереться в нее ногой. Колено заныло, удерживая напор ненависти, переполнявшей девочку.
– Пусти! – взвизгнула она, покраснев от натуги и гнева. – Я вызову полицию.
От изумления Сима так и обмякла, отступила:
– Что ты сделаешь?
Но Лиза уже и сама сообразила, что сболтнула глупость несусветную, даже почесалась от неловкости. Отвела глаза, буркнула:
– Ничего. Что тебе нужно в моей комнате?
– Всего лишь хотела взглянуть, чем ты сейчас живешь…
– Зачем это?
– Мне хочется это знать… Я буду представлять тебя в твоей комнате, когда вернусь домой.
Презрительная гримаска исказила лицо девочки почти до неузнаваемости.
«А у нее выразительная мимика, – непроизвольно отметила Сима. – Можно было бы попробовать поработать с ней на сцене. Господи, о чем это я?!»
– Думаешь, я заплачу от жалости?
– Ко мне? Нет, конечно. Может, от жалости к себе?
– А себя почему жалеть?
– Потому что ты уже с трудом говоришь по-русски! Боюсь, что ты уже и думаешь, как американка. И мир воспринимаешь с их тупым самодовольством.
Отступив, словно ища поддержки у ставших привычными вещей, Лиза прокричала, сжимая кулачки:
– Ты просто завидуешь! Вы там гниете в своей России, а у нас все есть!
– Я вижу. – Сима отважно шагнула за ней следом, быстро осмотрела комнату: постеры, компьютер, аудиосистема. Из книг – только учебники. – Я привезла тебе кое-какие книги.
– Зачем?
– Зачем книги? В великой державе этого не знают?
– Джоан Роулинг пишет по-английски. А что еще читать?
Симу бросило в жар, даже руки задрожали:
– Неужели ты действительно так думаешь? Если только пытаешься вывести меня из себя, то лучше не надо. Не унижай себя такими словами.
– Я не поняла, что ты сказала, – заявила девочка с вызовом.
