* * *
Кузнецкий мост. Некогда здесь и вправду находился мост через реку Неглинку, но после наполеоновской войны 1812 года реку спрятали в трубу. Однако название осталось, и почтмейстер Москвы А. Булгаков шутил:
– Смешно, что будут говорить: пошел на Кузнецкий мост, а его нет, как зеленой собаки!
В девятнадцатом столетии название улицы было нарицательным и тоже связанным с французами. Однако же к войне мост не имел никакого отношения. Дело в том, что здесь располагалось множество французских магазинов, торгующих модной одеждой, книгами, гравюрами, часами и другими изящными безделушками. На вывесках, за редким исключением, одни французские фамилии: парикмахерский салон «Базиль», ресторан Яра, отель Будье, книжная лавка Вольфа, часовой магазин Турнье, винный магазин Доре.
К тому моменту слово «слобода» в одном из своих значений «поселение иностранцев» практически ушло из языка. Никто не принуждал иноземцев жить в определенном месте – строй себе дом, или же покупай, или снимай, где пожелаешь. Тем не менее, к началу девятнадцатого века в Москве образовалась некая микроскопическая Франция – Кузнецкий мост. Михаил Пыляев восхищался: «Кузнецкий мост теперь самый аристократический пункт Москвы; здесь с утра и до вечера снуют пешеходы и экипажи, здесь лучшие иностранные магазины и книжные лавки».
А Петр Вяземский писал в известных «Очерках Москвы»:
Кузнецкий мост давно без кузниц,Парижа пестрый уголок,Где он вербует русских узниц,Где собирает с них оброк.
И вправду, в многочисленных французских модных магазинах на Кузнецком растворялось изрядное количество рублей.
Особенной же популярностью пользовался магазин предпринимательницы Обер-Шальме. Драматург Степан Жихарев возмущался: «Много денег оставлено в магазине мадам Обер-Шальме! Достаточно было на годовое продовольствие иному семейству; недаром старики эту Обер-Шальме переименовали в Обер-Шельму».
А мемуаристка А. Янькова вспоминала: «Была в Москве одна французская торговка модным товаром на Кузнецком мосту – мадам Обер-Шальме, препронырливая и превкрадчивая, к которой ездила вся Москва покупать шляпы иголовные уборы, итак как она очень дорого брала, то прозвали ее обер-шельма. Потом оказалось, что она была изменница, которая радела Бонапарту».
И это было правдой – в частности, Наполеон советовался с ней, упразднять ли в России крепостное право или следует оставить все как есть.
Кстати, в то время на Кузнецком не было ни одной вывески, написанной на французском, – их запретил генерал-губернатор Москвы, господин Ростопчин. Действовал этот запрет более двух десятилетий. Лишь в 1833 году Пушкин смог написать своей супруге в Петербург: «Важная новость: французские вывески, уничтоженные Ростопчиным в год, когда ты родилась, появились опять на Кузнецком мосту».
Видимо, для Александра Сергеевича это и впрямь было важно.
* * *
Путеводитель по Москве 1826 года сообщал: «От самого начала сей улицы, то есть от Лубянки до Петровки, вы видите направо и налево сплошной ряд магазинов с различными товарами и большею частью с дамскими уборами… С раннего утра до позднего вечера видите вы здесь множество экипажей, и редкий какой из них поедет, не обоклав себя покупками. И за какую цену! Все втридорога, но для наших модниц это ничего: слово „куплено на Кузнецком мосту“ придает каждой вещи особенную ценность».
Поэт А. Грибоедов возмущался
А все Кузнецкий мост, и вечные французы,
Оттуда моды к нам, и авторы, и музы:
Губители карманов и сердец!
По утрам же на Кузнецком можно было видеть презабавнейшую сцену. Компания из расфранченных дам и кавалеров неумело подметала мостовую. Это были нарушители порядка, которым по закону полагалась вот такая исправительная повинность, аналог пресловутых советских «пятнадцати суток».
Разумеется, место работ законом не регламентировалось. Это уже была своего рода шалость полицейских – опозорить ненавистных модников не где-нибудь, а именно на самой модной улице Москвы.
* * *
1 июля 1882 года открылась первая московская телефонная станция. Поначалу она обслуживала несколько десятков, а в скором времени – несколько сотен номеров. Ее абоненты проживали в самых престижных районах города.
Как и многие новшества первопрестольной, станция разместилась на Кузнецком мосту, в доме 12, принадлежавшем в то время чаеторговцу Попову. Кстати, станция отнюдь не украсила облик города – на крыше поповского дома появилась кургузая деревянная башня, от которой в разные стороны протянулись провода. Они шли по воздуху до Театральной площади, к Мясницкой улице, к Петровке, к Сретенке, к Тверской. Сама же станция располагалась на пятом этаже и занимала всего-навсего две комнаты.
Абонентам приходилось платить по 252 рубля в год – деньги по тем временам огромные. Однако неизвестно, чего больше приносило новшество – удобства или хлопот. Ведь связь была ужасной, «барышня» все время соединяла не с тем, с кем нужно, разговор то и дело обрывался. И нередко получалось, что быстрее и дешевле было пользоваться не телефоном, а извозчиком.
Сам телефонный аппарат имел высоту около метра, деревянный корпус и изящностью отнюдь не отличался.
Тем не менее, новинка прижилась, телефонная сеть разветвлялась, плата снижалась, и в 1900 году начали строить для станции специальное здание.
Ближе к концу девятнадцатого века романист Петр Боборыкин писал: «Кузнецкий мост живет еще своей прежней репутацией. Всякий турист, когда попадает в него, не может не удивляться, что такая неудобная, мало проезжая улица, идущая по довольно крутому пригорку, сделалась самым модным пунктом Москвы. Но в последние годы Кузнецкий мост постепенно застраивается большими домами красивой архитектуры. Движение по нему экипажей и публики весьма оживленное в течение целого дня».
А уже спустя несколько лет эти дома были достроены, и казалось, что они здесь уже целую вечность. Горький писал об улице в романе «Жизнь Клима Самгина»: «Дома, осанистые и коренастые, стояли плотно прижавшись друг к другу, крепко вцепившись в землю фундаментами».
Он же описал и нравы того времени: «Человек в мохнатом пальто, в котелке и с двумя подбородками, обгоняя Самгина, сказал девице, с которой шел под руку:
– Ну, ладно, три целковых, но уж…
– Конечно, – честным голосом ответила девица. – Меня все хвалят.
А другой человек, с длинным лицом, в распахнутой шубе, стоя на углу Кузнецкого моста под фонарем, уговаривал собеседника, маленького, но сутулого, в измятой шляпе:
– Чорт с ними! Пусть школы церковно-приходские, только бы народ знал грамоту!
В коляске, запряженной парой черных зверей, ноги которых работали, точно рычаги фантастической машины, проехала Алина Телепнева, рядом с нею – Лютов, а напротив них, под спиною кучера, размахивал рукою толстый человек, похожий на пожарного…
Молодцевато прошел по мостовой сменившийся с караула взвод рослых солдат, серебряные штыки, косо пронзая воздух, точно расчесывали его.
– Мы пошли? – спросила Самгина девица в широкой шляпе, задорно надетой набок; ее неестественно расширенные зрачки колюче блестели.
«Атропин, конечно», – сообразил Клим, строго взглянув в раскрашенное лицо, и задумался о проститутках: они почему-то предлагали ему себя именно в тяжелые, скучные часы.
«Забавно».
Но уже было не скучно, а, как всегда на этой улице, – интересно, шумно, откровенно распутно и не возбуждало никаких тревожных мыслей».
Кузнецкий становился местом специфическим.
* * *
Конечно, здесь иной раз попадались люди, абсолютно чуждые самому духу улицы. Но попадались случайно, вследствие незапланированных обстоятельств. Сюда, например, как-то раз наведался один мужик дворовый из семьи князей Кропоткиных. Сам Петр Алексеевич писал об этом так: «Раз, в воскресенье, мы с братом играли одни в большой зале и набежали на подставку, поддерживавшую дорогую лампу. Лампа разбилась вдребезги. Немедленно же дворовые собрали совет. Никто не упрекал нас. Решено было, что на другой день рано утром Тихон на свой страх и ответственность выберется потихоньку, побежит на Кузнецкий мост и там купит такую же лампу. Она стоила пятнадцать рублей – для дворовых громадная сумма. Но лампу купили, а нас никто никогда не попрекнул даже словом».
Можно представить, как несчастный Тихон чувствовал себя на этой улице.
А среди интеллигенции продукция Кузнецкого пользовалась репутацией не слишком-то завидной. В частности, известный коллекционер И. Остроухов писал о статуе «белого генерала» Скобелева: «Мне этот памятник напоминает те группы из серебра, которые часто выставляют в витринах Кузнецкого моста по поводу разных полковых празднований, чествований».
