– Наталия Владимировна, еще у нас стерся номер на макете древнего поселения, – Светлана виновато улыбается, но я ободряю ее:
– Макет – это вспомогательный фонд, не основной, там книжек меньше, найдем!
– Там осталась одна цифра, кажется она первая – «2»
– Еще легче. Берем каждая по книге и начинаем листать…
– Какую кому? – Светлана тоже начинает шутить, – бросим жребий?
– Мы не будем полагаться на случай, – слова, произнесенные мной по привычке, застревают в горле. Самолет. Я замолкаю на секунду, но, взяв себя в руки, продолжаю обычным тоном, – Вы, Светлана, берите последние книги, там все как-то почетче, и Вам будет полегче разобраться, а я возьму первые.
Вот уже больше недели в нашем музее твориться что-то невообразимое. Нет, внешне все как обычно: приходят посетители, организуются выставки, решаются различные текущие и острые проблемы, но нервозность и раздражение, сквозящие почти в каждом слове, заметны всем сотрудникам. Ощущение такое, что нас всех накрыло какой-то черной волной, и все самое плохое выползает наружу. Мы ссоримся с коллегами, грубим подругам, злобно сплетничаем и совершенно не хотим работать. А работы как раз, что называется «невпроворот». Передача фондов оказалась гораздо сложнее, чем предполагалось. Многие предметы, особенно поступившие в первые послевоенные годы и пролежавшие в фондах без движения долгие годы, утратили маркировку (а может, ее и вовсе не было!) и теперь необходимо было искать в книгах эти вещи, уточняя номера, даты поступления, размеры, сохранность. Работа эта кропотливая, медленная, а Ирина Леонидовна постоянно всех подгоняет и нервирует сотрудников. Фондовики жалуются коллегам из других отделов. Кто-то искренне сочувствует, особенно те, кто сталкивался с подобными проблемами, а большинство просто распространяет нервозность и раздражение дальше. А я нахожусь в эпицентре этого урагана, поскольку все приходят для уточнения в учет, а уж зайдя, не преминут посплетничать и повозмущаться. Нервы, как говорится, на пределе, и любое напоминание еще и о самолете…
Самолет… Вот уже больше недели я иду по незнакомому лесу. Иду на восток, если верить моему компасу. Я все еще рассматриваю красивых птиц, бесстрашно летающих и прыгающих буквально в нескольких сантиметрах от меня, но растения и бабочки мне уже надоели. Мой рюкзак сильно полегчал – поубавилось воды, которую я пью и которой (непростительное расточительство!) умываюсь. Иду я теперь гораздо медленнее, регулярно отдыхаю – так, как нас учили в туристических походах: пятьдесят минут движения – десять минут отдыха. Мне не весело и не грустно, я как будто выполняю необходимую работу, и иду просто потому, что надо, стараясь не думать о том, что будет, когда закончатся вода и силы. Каждый вечер я методично и тщательно готовлю себе ночлег, точно так же как в первый вечер в лесу. Тогда, в ту первую ночь, у меня страшно затекли руки, и теперь нож я не сжимаю в руке, а просто кладу рядом. Просыпаясь утром… Каким утром? Просыпаюсь утром я в своей постели, а вот засыпая вечером, я просыпаюсь около чуть тлеющего костра.
Что творится в моей голове, я не понимаю и, честно говоря, даже не пытаюсь разобраться. Будни обычной жизни с завидным постоянством перемежаются в невообразимым путешествием, начавшемся с катастрофы самолета. Очень отчетливо я помню все события и того и другого мира. Почему сон такой реальный, и почему реальность такая неожиданная? Шагая по лесу, я часто обдумываю музейные дела или вспоминаю проблемы домашние, а на работе я однажды поймала себя на мысли, что надо бы мне сегодня мазью от насекомых намазать не лицо и руки, а перчатки и кепку – меньше воды уйдет потом на умывание. Удивительное дело, но я никому не рассказываю ни о своих снах, ни о своих ощущениях. Иногда мне хочется рассказать все мужу и маме, но я не уверена, что такие вот повторяющиеся сны не являются показателем какого-нибудь психического заболевания, и волновать своих домашних мне совсем не хочется. Хватит с них того, что каждый день им приходится выслушивать мои сентенции по поводу происходящего в музее.
Пролистывая книги и вчитываясь в названия предметов, я постепенно успокаиваюсь, и уже через несколько минут мы со Светланой смеемся над описанием какой-то картины, где «изображены два дерева и одна береза», или, прочитав название «крюк для привязывания коня на время», удивляемся, почему нет в комплекте «крюка для привязывания коня навсегда». Неожиданно я натыкаюсь взглядом на знакомое название. «Картина. Сапфировый волк». На некоторое время я задумываюсь: Верещагин у нас во вспомогательном фонде?! Такого просто не может быть! Но тут же вспоминаю, что сразу после войны многие картины были отнесены во вспомогательный фонд, до, так сказать, определения их подлинности. Но потом специальным решением комиссии их все перевели в основной фонд… вот ротозеи! Видимо, просто не отметили в старой записи, что картина переведена в основной фонд. Надо будет исправить эту ошибку. Я не помню сейчас номер основного фонда этой картины, да и в голове мелькает непрошеное «надо бы проверить соответствие размеров, сохранности», но сейчас мне некогда, и поэтому я просто помечаю на календаре номер вспомогательного фонда и пишу – «отметить перевод», и продолжаю листать дальше.
Конец ознакомительного фрагмента.
