же одёрнул себя Федорин. ― Как она может там вырасти ― без пищи и, главное, без воздуха? Хотя вот академик Петропавловский экспериментирует над собаками, пересаживает им по две головы на одно туловище и, кажется, доказал: нет ничего невозможного для человеческого гения». Федорин вспомнил механических собак Петропавловского, которые были разрезаны напополам ― поперёк и вдоль. Собак, у которых сердце было замещено насосом с часовым механизмом, собак с биноклями вместо глаз и ретортами вместо желудка ― и поёжился.
Он поймал на берегу своего иностранного помощника, затолкал его в пролётку, и поехал домой.
Два дня прошло в изучении огромного тома академика Петропавловского «Поведение собак или Волшебный звонок». Хорошо было бы обратиться к гению за консультацией, но академик жил в столице. Правда тут, в Москве, обитал его ученик, профессор Вознесенский.
Наступил четверг. Федорин снова умял своего басурмана в коляску (рука помощника безвольно свешивалась вниз ― он спал вниз головой, как летучая мышь) и поехал в Обухов переулок к кудеснику Вознесенскому.
Профессор встретил его в халате. В комнате пахло спиритуозом ― очевидно, что тут проходил важный эксперимент. Эксперимент шёл давно, судя по тому, как был утомлён профессор. Огромные аппараты посверкивали медными боками, в змеевиках струилась влага, что-то булькало и дымилось повсюду. Под ноги Федорину бросилось какое-то маленькое зелёное существо, обняло его сапог и заплакало. Федорин брезгливо стряхнул фамильярного гомункулуса и обратился к профессору:
― Вы верите в бессмертие души? ― взял он быка за рога.
Хозяин поднял палец и назидательно произнёс, как по писаному:
― Нет, наука доказала, что душа не существует, что печенка, кости, сало ― вот что душу образует.
― Может ли животное обходиться без воздуха? ― зашёл посетитель с другого бока.
― Легко! ― махнул рукой профессор и отчего-то икнул. ― Годами! Годами-с! Семенники! Семенники… ― впрочем, не важно. Верьте мне, я на пороге этого открытия. У вас собака в детстве была?
― Ничего у меня не было, ― грустно ответил Федорин. Даже собаки. У меня, почитай, даже детства не было.
Но собеседник его уже не слушал. В профессоре будто открылась какая-то задвижка: слова потекли из профессора неостановимым потоком, будто он находился на кафедре. За пятнадцать минут Федорин узнал о собаках больше, чем за всю предыдущую жизнь. Он узнал бы и ещё, но тут явилась экономка, волоча за собой упирающегося иностранного помощника. Во рту у того, на манер чубука торчал кусок колбасы ― гость как-то незаметно обшарил весь дом и был пойман наконец в кладовой. Экономка одной рукой крепко держала басурмана, а другой дубасила его скалкой.
Сыщикам пришлось удалиться.
Только у самого департамента Федорин обнаружил, что его подопечный сжимает в руке поводок.
Зачем басурман стащил у профессора эту необязательную деталь туалета ― одному Богу было известно.
Утром в пятницу Федорин заявился в мёртвый дом мёртвого писателя. Надо было бы придти мертвецки пьяным, но, кажется, это успел сделать его помощник.
Федорин с лупой изучал каждую мелочь, пока не остановился перед фотографиями на стене. Что-то привлекло его внимание, какая-то квитанция, приколотая к оборотной стороне рамки булавкой. Затем Федорин осмотрел чудной ящик с изображением собаки и огромного цветка, растущего из прямоугольного ящика. Под этой странной сценой сообщалось, с некоторой долей неприличия, что Хер Мастерс Войс произвёл этот ящик для развлечения. Федорин было раскрыл свою книжечку, чтобы записать мысли, пришедшие в голову, но тут раздался грохот. Затрещало стекло, гулко лопнули какие-то банки.
Федорин поспешил на кухню. Помощник стоял у буфета, и руки его были по локоть в крови. Присмотревшись, Федорин понял, что это не кровь, а клюквенный сок. При этом швед явно набил на чужой кухне карманы ― в каждом лежало что-то круглое. Это была не беда, беда была в том, что его застали за воровством и теперь били.
Била иностранца пожилая девица фон Бок, мгновенно из домоправительницы превратившаяся в домомучительницу.
Она нависала над федоринским горем и лупила его половником.
Федорин вырвал басурмана из лап кухонного правосудия и повёл прочь, хрустя стеклом битых банок с вареньем.
В субботу он созвал в дом Ивана Сергеевича доктора, двух приживалок, да и вообще всех, кто захотел придти. Явился даже профессор Вознесенский, и слуги притащили ему особое кресло.
Стремительно вечерело.
Ночь пала на город, столь ненавидимый иностранцем, и столь любимый Федориным.
Запахло гнилью и сыростью со стороны реки. Что-то ухнуло и плеснуло за окном.
Вдруг леденящий душу вой раздался где-то неподалёку.
Доктор схватился за сердце, профессор вскочил с кресла и начал хлопать себя по карманам.
От чудного иностранного аппарата отделилось федорино горе, держа в руке нечто.
― Да! ― торжествующе воскликнул Федорин. ― Валики для фонографа теперь у меня. Извольте видеть, господа (он потряс в воздухе чёрным цилиндром) ― вот запись собачьего воя номер пять… Но, благодаря моему помощнику, я теперь обладаю и номером семь, и номером девять. Незаменимая вещь для того, чтобы произвести впечатление на слабонервных. Я знаю, кто записал валики, и кто убил Карамазинова.
― Позвольте? И кто же убил Ивана Сергеевича? ― заинтересованно спросил, приподнимаясь, Антон Павлович.
― Да уж, кто-с? ― повторила за ним домоправительница.
― Вы и убили-с! ― вдруг выкрикнул Федорин, стремительно обернувшись к девице фон Бок. ― Вы и убили-с!
Профессор подскочил, Ниловна всплеснула руками, околоточный охнул, а Антон Павлович рухнул обратно на стул, ещё не вполне понимая, что свободен от подозрений.
― Что это? Как это? ― прошелестели над собравшимся незаданные вопросы, и даже фитиль в керосиновой люстре затрепетал, будто схватился за голову от волнения.
― Всё было просто, господа, ― начал Федорин. ― Иван Сергеевич пал жертвой собственного слуги. Дворецкий рассказал историю о проклятии рода Карамазиновых одному из здесь присутствующих. И, вступив в тайный сговор, злодеи принялись выть на разные голоса у него под окнами с помощью звуковой машины, и наконец, когда несчастный отправился в купальню, один из них выпрыгнул из воды прямо перед ним. Я понимал, что домомучительница… то есть домоправительница, при её изворотливости, вряд ли сумела бы всё так ловко продумать. Она хотела лишь мести за свою отвергнутую любовь. Очевидно, что у неё был сообщник и у него был свой мотив. Всё встало на свои места, когда я увидел вот это.
И Федорин помахал перед присутствовавшими тем, что они вначале приняли за ресторанный счёт.
― Это долговая расписка. Десять тысяч карамазиновских денег были потрачены на опыты с собаками. Их
