— Вот сюда выставлял Одиссей своих товарищей, — заметил Ангелус, — когда они, набравшись дурных манер у мадам Цирцеи, начинали себя скверно вести.
— Добрых две тысячи лет спустя после господина Кроманьонца здесь побывал господин Одиссей, и тому есть множество доказательств. Покинув Гиссарлык, он прямиком направился сюда.
—Покинув что?
— Гиссарлык. Порт такой в Турции. Там Шлиман раскопал Трою. Спроси своего мистера Кроманьонца, он тебе лучше меня обо всем расскажет.
— Спросим, как появится.
— Ты полагаешь, он еще появится?
— Он ведь сказал «see you later».
— У англичан, дорогая, это ровным счетом ничего не значит.
Двери их комнат выходили на трехколонную террасу, где любили устраивать себе рыбные трапезы местные кошки. Первые ночи были наполнены простейшими звуками, отличными от тех, что раздаются допоздна в итальянских городах вопреки призывам соблюдать тишину в этих «zona di silenzio», как они называются, если верить щитам, установленным при въезде. Потом они уже привыкли к этим звукам, но поначалу было странно вместо тарахтения мопедов и треска телевизоров слышать стрекот цикад, укрывшихся где-то в глубине огромного шатра, купол которого сложился из ветвей багдадских пиний, подпирающих его снизу своими стволами. Невидимый звонкий хор вступал после захода солнца и разливался в темноте бесконечными руладами, постепенно сходя на нет, чтобы потом, задолго до рассвета, уступить место петушиному многоголосью, доносящемуся из окрестных деревень и переходящему под утро в истошный унисон удручающей бодрости. А в перерыве между пением цикад и криком петухов безлунные ночи оглашались собачьим воем или, вернее, жалобным подвыванием — то ли тявканье, то ли скулеж, не поймешь, то далеко, то где-то совсем близко. Дворовые собаки, переругивающиеся по ночам, так не лают. У этих же лай напоминал астматическое покашливание, которое словно передавалось от одного пса к другому. Казалось, будто они натерпелись от людей за день и теперь сбились в стаю, чтобы ночью выплакать свое горе и рассказать спящему острову о том, как с ними тут обращаются.
В минуты короткого затишья из недр темноты до слуха приезжей пары доносились совсем другие звуки, напоминавшие гудение глиняного рожка. Может быть, это море?
— Вероятно, это пифагорова музыка сфер, — высказал предположение Ангелус, решивший на сей раз проявить свою осведомленность. — Тут поблизости была его школа.
Сицилианский padrone, хозяин траттории, по имени Доменико Априле, на вопрос о загадочной музыке только пожал плечами, сделав вид, что толком не понял, чего от него добиваются постояльцы (хотя они оба совершенно свободно болтали по-итальянски, особенно Лулубэ, много раз ездившая во время учебы на языковые курсы в Тессин).
— Если вам непременно хочется посмотреть наши Эоловы острова, возьмите motoveliero[10] и езжайте на остров Вулькано, там есть хороший спокойный вулкан, он уже давно не действует, только пыхтит себе помаленьку. На Салину еще можно поехать или на Панарею. Только на Стромболи не надо, не советую.
— Почему не надо? — спросила госпожа Туриан.
— Потому что там не на что смотреть, только пепел да лава. Там нечего делать такой симпатичной паре, per una bella coppia.
— Но ведь для одной симпатичной пары там все-таки кое-что нашлось, и, видимо, немало, если они сняли там фильм?
— Вы имеете в виду Росселини и Бергмана? Знаю я их! Вот сидели тут прямо передо мной, как вы. Questa bella coppia![11] Потащились на Стромболи, и что из этого вышло? Развелись! Развелись! Развелись! Divorziata!
На каждом «развелись» синьор Априле — плотный толстяк лет пятидесяти с откровенной лысиной, которую он пытался старательно закамуфлировать редкими остатками волос, — воздевал к небу руки, разукрашенные татуировкой и казавшиеся несуразно худыми при его комплекции и круглом животе, очертания которого, свидетельствующие о том, что он большой любитель спагетти, отчетливо угадывались под трикотажной рубашкой с короткими рукавами. Но каким бы убедительным ни казался ему этот аргумент, на Лулубэ он не возымел никакого действия. Заядлая альпинистка и горнолыжница, она тут же заявила о своем намерении отправиться на Стромболи, чтобы подняться на вулкан. Почтенный синьор разволновался и мелко перекрестился привычным жестом.
— Синьора, синьора... — запричитал он. — Синьора, это вам не Везувий! II Stromboli t sempre in ebollizione! Стромболи всегда неспокоен! С этим не шутят! Вы же сами видите...
Синьор Априле показал на северо-восток, туда, где над сверкающей поверхностью утреннего моря темнел резным силуэтом вулкан, над которым грязной полосой тянулся дым.
— Я не трус, синьора! Я — сицилианец! Я с мафией боролся, у меня даже ножевое ранение есть... И след до сих пор остался, в одном месте... in un certo posti-cino... Могу показать вам шов...
Ангелус с трудом удержался от улыбки и дал понять, что это, пожалуй, лишнее. Motoveliero оказался стареньким грузовым галиотом с мотором. На борту кроме них было еще десятка два низкорослых солдат. В защитной форме, плоских фуражках, они, несмотря на свои карабины, казались безоружными. Они ходили, бродили, стояли — никто не сидел. Галиот взял курс на остров Вулькано.
— Это мой остров, — сказала Лулу.
Ангелус спросил, почему.
— А видишь, какой он, темно-фиолетовый, цвета обсидиана. Как мои глаза, если верить этому мистеру Кроманьонцу...
Они посмеялись.
— И эти потрясающие серые разливы над ним, переходящие чуть выше в серную желтизну... Вон там, видишь... Это и есть, наверное, тот самый спокойный вулкан, о котором говорил наш синьор Априле. Серая пемза и желтая сера. Хорошее сочетание, можно будет попробовать. А ведь там еще много пещер...
— Зачем тебе пещеры? — сухо спросил Ангелус.
— Не знаю, — рассеянно ответила Лулубэ, погруженная в свои мысли.
На Панарею они добирались на маленьком пароходике, который курсировал между островами без всякого расписания. На палубе опять были одни солдаты.
— Можно не беспокоиться, — сказал Ангелус. — Наверное, у них там база.
Полюбовавшись на играющих дельфинов, они перекусили и сошли на берег.
— А это твой остров.
— Почему? — снова спросил Ангелус.
Панарея отличалась по цвету от Вулькано. Весь каменистый берег, усеянный лангустами, играл нежными серо-розовыми переливами.
— Это ведь твои цвета, Херувим.
— Ты полагаешь?
— Ты сам такой, и твоя живопись такая же.
— Замечательно. Тогда давай приедем сюда как-нибудь с этюдниками, — мой, кстати сказать, совсем развалился и не идет ни в какое сравнение с твоим, поистине настоящим чудом техники...
— Надо будет посмотреть, может быть, на Липари продаются этюдники...
— Может быть. Так вот. Возьмем наши этюдники, сядем на корабль и поплывем в даль светлую в сопровождении военной охраны, чтобы потом разделиться — Лулубэ высадится на Вулькано, а ее супруг на Панарее, и тогда каждый из них сможет насладиться своим островом и запечатлеть его в нетленных образах. Договорились?
Когда они причалили к молу Марина Лунга ди Липари, на остров уже опустились прохладные сумерки, а в небе прорисовался тонюсенький месяц, повисший оранжевой загогулиной над самой крепостью. Госпожа Туриан невольно вспомнила о том, что рассказывал ей англичанин о своем погибшем отце.
«DEAR MRS. & MR. Т.
I AM WAITING DOWNSTAIRS. WOULD ENJOY TO HAVE DRINK WITH YOU»[12].
— Кроманьонец, — хихикнул Ангелус, обнаружив в дверях записку. — Мистер Неоантроп приглашает нас выпить, — сообщил он после того, как с трудом разобрал текст послания, написанного странно вытянутыми печатными буквами.
Археолог ждал их в траттории. Он сидел в самом дальнем углу, у окна, за большим круглым столом, на котором не было ничего, кроме самодельного подсвечника из дырчатого куска лавы с пятью свечами и пустой плетеной бутылки из-под вина. Заметив вошедших, он поднялся и, слегка наклонившись вперед, застыл — ни кивка головы, ни улыбки, ни рукопожатия, только короткое «hello».
Он признался, что приговорил в одиночку два литра капистелло, закусывая маслинами, но выглядел при этом совершенно трезвым и заказал на всех еще красного липарийского вина, салат из артишоков в оливковом масле, крабов и три порции canelloni al Quirinale, макарон со шпинатом (макароны — по совету синьора Априле, который, настоятельно рекомендуя это блюдо, для большей убедительности смачно причмокнул и закатил глаза). Госпожа Туриан тут же принялась старательно тараторить по-английски и расписала в красках, как они съездили на Вулькано, заметив по ходу дела, что пемзово-серный цвет острова похож на цвет его льняного костюма. Последняя реплика явно позабавила англичанина, лицо которого по-прежнему оставалось невозмутимым - ни тени улыбки, и только в глазах вспыхнули веселые огоньки. Вечерний бриз играл неровным пламенем свечей, и при этом свете его глаза, не прятавшиеся больше за очками, казались глубокими пещерами, в недрах которых плясали искры от костра.
