Какая там честь солдата, о которой когда-то, еще на Алтае, мы слышали от своих командиров?! Какой и перед кем стыд?!. Это было до войны. Это там мы придерживались какой-то морали. Здесь же мы растеряли все свои ценности. Здесь никто ничего не помнил. Мы начали сходить с ума. Нам казалось, что нас навсегда бросили здесь. Что эта Чечня, этот Дагестан, они станут повседневной нашей жизнью и уже никогда не кончатся. Что мы так и состаримся, так и умрем здесь.
Казалось, что напиться было проще всего, исчезало чувство беспокойства и одиночества, становилось легче на душе. Но так было лишь поначалу. Чем дольше мы находились здесь, тем сильнее отравлялось наше сознание. В нас поселилась какая-то пустота. Мы стали не нужны сами себе. Теперь у нас уже не было никаких вопросов к войне, а только к самим себе: «Почему я приехал сюда?» «Если меня все позабыли, для чего я вообще живу на этой земле?» Война ушла куда-то на задворки сознания. Нас больше не привлекали великие ее цели. Из одного общего дела он вдруг превратилась в личное дело каждого. В личную трагедию отдельного человека. Каждый просто уходил в себя. И ему становилось все равно, что происходит вокруг.
От нас уже ушла вера в завтрашний день. Но еще не остыла, еще кипела слепая ненависть. Мы ненавидели чеченцев за то, что они стали причиной войны. Мы ненавидели дагестанцев, потому что у них не хватило собственных сил, и они позвали нас. Мы забыли собственные слезы и клятвы на их митингах. Всё, что окружало здесь нас: люди, села, города, горы и даже небо, были виновны в любых наших несчастьях. Все они были причиной нашей ненависти. Но и она не прорывалась наружу, пока мы не прикасались к водке.
И вот, напившись, налакавшись самопальной бурды, мы выпускали из себя всю, накопившуюся на целый мир злобу. Целый мир был виноват перед нами! Но — горе нам! — весь этот мир состоял только из взводной нашей палатки на два десятка человек. И не на кого было расходовать эту ненависть, кроме как друг на друга. И мы поднимали руку на своих товарищей, чего никогда не случалось раньше. И редко обходилось, чтобы в такие ночи мы не стреляли на постах. Стреляли по поводу и без повода, поднимая к бою всю заставу. А потом приходило утро, когда мы просили друг у друга прощения и клялись больше не пить. Но шел день, наступал вечер, и все повторялось заново.
Мы уже не могли без водки. Она стала нашим богом, нашим спасением от этой жизни.
Всё, что еще связывало нас с внешним миром — это воспоминания о доме. Какими редкими были оттуда письма, и с какой надеждой мы ждали их, вам никогда не понять. Ждали каждую колонну, что везла сюда продукты, боеприпасы, пополнение, но, главное, письма. И каждый переживал, каждый страдал, когда ничего не получал в свои руки. Родительские письма — это то единственное, что поддерживало нас. Больше нам уже никто не писал. Мы, обвешанные гранатами, боеприпасами и оружием, стали чужими в родных своих городах, лишними для своих подруг и друзей. Мы были чужими и здесь, на горькой земле Кавказа. Никто о нас не помнил и никому мы не были нужны, кроме наших матерей. Мы поняли это только сейчас. Поняли, какая святая это любовь — любовь к матери! Поняли, как всегда неразлучно с нами материнское сердце!
Спасибо тебе, единственная моя мама! Спасибо всем матерям, за то, что ждали нас с этой проклятой войны, ждали и верили в своих сыновей. Спасибо.
Кроме любви, отчаяния и надежды, за нами по пятам всегда следовал страх. Если бы кто сказал, что у него не было этого чувства, он бы соврал. Страшно было всегда. Просто иногда его было меньше, этого страха, а иногда больше. Страшно было на зачистках и в рейдах, страшно было на поле боя. Но самый тяжелый страх жил в палатах госпиталей, куда с боевых операций привозили раненых, привозили грузовиками, не по одной машине в день. Медленные их колонны ехали в госпитальные ворота прямо оттуда — из жуткого государства войны. Машины становились во дворе, и все, кто уже мог стоять на ногах, помогали медперсоналу таскать тяжелые носилки с беспомощными своими товарищами.
Видели бы вы их! Окровавленных, простреленных, обожженных… Этих восемнадцати-девятнадцати летних мальчишек, лежавших на прокисшем от крови брезенте, с загнившими ранами, с перебитыми, оторванными конечностями в черных размокших бинтах… Но какими пустыми, какими страшными были их глаза! В них словно закончилась жизнь. В них не было ничего: ни боли, ни страха, ни отчаяния, ничего, кроме холодного ко всему равнодушия, кроме отрешенности от этого мира. И глядеть в эти мертвые, на лицах живых глаза, было страшнее, чем наблюдать трупы. Эти раненые — вчерашние подданные государства войны — везли оттуда столько страха!.. И Родина, которой они приносили себя в жертву, давала за это им жалкие льготы и пособия, которые еще предстояло выбить ценою собственного здоровья и нервов.
…Война закончилась. Больше не просвистит пуля, и не забьется на дне окопа сраженная ею жертва. Больше не будет пожаров и запаха горелого человеческого мяса. Больше не нужно будет делиться на своих и чужих. И уже не выйдут из ножен зазубренные наши мечи… Так писали в газетах. Так говорили по радио и телевидению.
Война закончилась. А мы продолжали стрелять, продолжали рыть траншеи и лезть на новые вершины. Рожденные в глухой сибирской тайге, мы впервые так близко увидели горы. Настоящие горы в белых папахах снегов! Днем к ним приходили вертолеты и ставили на дыбы этот снег. Они тратили столько мощи, выплескивали столько огня, что и под нами, в километрах от удара, ходуном ходила земля. По широким ущельям бесконечно долбили «Грады» и «Ураганы». Когда наступала ночь, вокруг оживало всё. Стояла сплошная канонада выстрелов и взрывов, взлетали осветительные и сигнальные ракеты.
Война закончилась. А вокруг продолжали умирать. Солдаты гибли уже на территории соседней Ингушетии. Ни на минуту не останавливалась кровь. Не было такой дороги, где бы нас не поджидала смерть. Она словно расползлась по всей земле, и нигде не было от нее спасения. Если нас не подстерегал снайпер, то обязательно ждали растяжки и мины. Наш враг был хитер, коварен и неуловим. И все же мы били его чаще, чем оказывались побиты сами. Били по всей республике.
Бандитов вязали на спецоперациях, они сдавались в плен, их подбирали на поле боя. Над кем-то вершился самосуд, кого-то ждало следствие, но многих амнистировали и отпускали с миром. И многие из прощенных вновь брали в руки оружие, вновь продолжали убивать. И не прекращался поток похоронок на родину в Сибирь, на Урал, в Приморье. Они, эти маленькие телеграммы смерти, доходили до нашего дома быстрее любых писем. От них нельзя было ни прикрыть двери, ни захлопнуть ставни. Как и нельзя было ни за какую сумму купить почтальона, чтобы не принес он завтра страшную эту грамоту.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
