С такими словами она вновь протрубила в крошечный аммонов рог, и в тот же миг из бассейна поднялись три ундины. Первая поставила янтарный столик, поддерживаемый тремя грациями, выточенными из цельного аметиста. Другая расстелила циновку, сплетенную из тончайшего расщепленного тростника, а третья принесла на голове корзину, откуда вынула и поставила на стол несколько прикрытых раковин.
– Мне сказали, что вы не кушаете ничего, кроме меду, – обратилась ундина к Бирибинкеру. – Отведайте это блюдо, оно, право, не из худших, хотя и приготовлено из одних только морских растений.
Принц испробовал и нашел его столь превосходным, что едва не проглотил и раковину. Когда они откушали, то появились две другие русалки с маленьким дессертным столиком из сапфира, уставленным множеством чаш с напитками. Они были выточены из самородной воды, тверды как алмаз, прозрачны как хрусталь и по виду казались наполнены чистейшею колодезною водою. Но когда Бирибинкер пригубил, то нашел, что отборные персидские вина перед ними простая вода.
– Признайтесь, – сказала ундина, – что здесь вам не хуже, чем у феи Кристаллины, с которой вы накануне провели ночь.
– Вы чересчур скромны, прекрасная ундина, – отвечал принц, – что сравниваете себя с феей, которая уступает вам по всем статьям.
– Вот еще одно неудачное умозаключение! – возразила ундина. – И сказала я это вовсе не по скромности, а чтобы послушать, что вы мне на это ответите.
– Но, прошу вас, – богиня моя! – воскликнул принц, – как могло статься, что вы получили обо мне столь верные известия? Едва вы меня увидели, как тотчас назвали по имени.
– Отсюда вы можете заключить, что я столь же осведомлена, как и фея Кристаллина.
– Вы знаете, что я воспитан в пчелином улье?
– Да ведь от вас за двадцать шагов разит медом.
– Что я влюблен в молошницу?…
– О, и при том так, как никто еще никогда не любил, и вы еще сильнее влюбились, когда она превратилась в некую пастушку, и кто знает, сколь далеко бы вы преуспели в своем счастьи, когда бы не случился тут великан Каракульямборис! Но отложите о сем попечение! Вы непременно ее снова увидите и будете столь счастливы, сколько только возможно, обладая молошницею…
– О! – вскричал Бирибинкер (на которого напитки нимфы стали производить сильнейшее действие), – можно ли, увидев вас, пожелать видеть или обладать чем-либо иным, божественная ундина? Я не помню, чтобы у меня раньше были глаза, и тот миг, когда я вас впервые узрел, положил начало моему бытию! Я не знаю и не желаю себе большего блаженства, как сгореть у ваших ног от огня, запылавшего в моей груди от вашего первого взора!
– Принц Бирибинкер! – ответила ундина, – у вас был дурной наставник в риторике. А я-то думала, что фея Кристаллина отвадила вас от смехотворного мнения, будто нам можно нести любую околесицу, чтобы доказать всю силу своей страсти. Бьюсь о любой заклад, что это неправда, будто вы желаете сгореть у моих ног; уж поверьте, что я лучше знаю, чего вы домогаетесь. И вы скорее бы в том успели, когда бы говорили со мною более естественно. Высокопарные речи, к каким вы себя приучили, быть может, хороши, чтобы растрогать молошницу, но позвольте вам раз навсегда заметить, что с нами не следует обращаться, пользуясь одной и тою же методою. Благоволение женщины, которая подобно мне долго изучала Аверроэса[26], нельзя снискать поэтическими красотами. Нужно научиться нас убеждать, когда хотят нас растрогать; и одна только сила истины может побудить нас сдаться.
Бирибинкер уже привык к тому, что дамы, в чьи руки он попадал, руководят им, так что нисколько не оробел от сделанного ему выговора, который, напротив, подсказал ему средство, каким можно достичь полного благополучия у последовательницы Аверроэса; и он впрямь почувствовал, что ему будет стоить меньших трудов покорить ее силой истины, нежели хитроумными и напыщенными изъяснениями в любви. Прелести ундины, согласно достоверному свидетельству графа Габалиса, превосходили все достойное вожделения, чем только обладали прекраснейшие среди дочерей человеческих. Словом, Бирибинкер с минуты на минуту становился все естественнее и все убедительнее, как только она могла того пожелать; и так как она вдобавок строго наблюдала за тем, что называется градациями, то и сумела так расположить время, что ночь наступила как раз в ту пору, когда принц Бирибинкер довел свою убедительность до такой степени ясности, которая уже не оставляла никаких сомнений. История не сообщает, что произошло между ними, кроме того, что поутру Бирибинкер к величайшему своему изумлению узрел себя на той же самой софе, в том же самом кабинете, в том же самом дворце и в том же самом состоянии, в каком находился предыдущим утром.
Прекрасная ундина, которая неведомо какими путями очутилась неподалеку от него, едва приметила, что он пробудился, сказала ему с тою же приятностию, которая его за несколько часов перед тем восхищала, а теперь оставляла равнодушным:
– Судьба, любезный Бирибинкер, назначила вас оказывать внимание несчастным феям. И так как мне выпало удовольствие быть одной из них, то я поведаю вам, кто я такая и чем вам обязана. Итак, вы знаете, что я принадлежу к тем феям, коих зовут ундинами, ибо они обитают в стихии воды, из тончайших атомов которой и составлено их существо. Меня нарекли Мирабеллою, и, будучи на положении феи такого ранга, который был мне дан среди ундин самим рождением, я могла бы быть счастлива, ежели что-либо могло защитить нас от влияния враждебных созвездий. Констеляция светил обрекла меня стать возлюбленной старого волшебника, чьи глубокие познания дали ему неограниченную власть над стихийными духами. Однако при всем том, он был несноснейшим человеком на свете, и если бы не дружба одного саламандра, который был любимцем Падманабы, то…
– Как? – вскричал принц, – Падманаба, сказали вы? Волшебник с белоснежной бородою в локоть длины, который бедную, одолеваемую скукой деву превратил в ночной горшок, а потешного гнома в трутня?
– Он самый, – подтвердила Мирабелла, – и вдобавок еще присвоил себе надо мною право, не располагая ни малейшей способностью к тем обязанностям, которые с этим правом непременно связаны. Одна из моих предшественниц, которую он застал в объятьях мерзкого гнома, сделала его столь подозрительным, что он набрал в услужение одних саламандров, чья огненная природа, по его мнению, была более способна вселять ужас, нежели любовь. Вы, нет сомнения, помните у Овидия пример прекрасной Семелы[27], которая в объятиях саламандра превратилась в пепел[28]. Однако добрый старик при всей своей осторожности забыл, что водяная природа ундин совершенно предохраняет их от подобной опасности, умеряя приглушенный огонь саламандров до нежной теплоты, которая немало благоприятствует любви. Падманаба настолько положился на своего любимца, что предоставил нам полную волю, какую мы только могли пожелать. Быть может, принц Бирибинкер, вы вообразите, что мы пользовались этой свободой по образу плотских любовников, но вы заблуждаетесь. Флокс, как звали моего друга саламандра, был одновременно и нежнейшим и одухотвореннейшим любовником на свете. Он скоро приметил, что мое сердце можно покорить только разумом и простирал свою учтивость к моей деликатной натуре столь далеко, что казалось ни разу не приметил, что (как вы видите) я обладаю довольно нежной кожей, вовсе не столь уж несоблазнительным станом и двумя ножками, которыми, в случае нужды, могу столь же умело объясниться, как иные глазами. Одним словом, он обходился со мною, как если бы я была сущим духом. Вместо того, чтобы подобно другим любовникам забавляться со мною, он толковал со мною таинственные сочинения Аверроэса. Целые ночи напролет мы рассуждали о наших чувствованиях и, хотя они по сути оставались теми же самыми, мы умели придавать им столько различных вариаций, что, казалось, всегда находили, что можно сказать о них нового, хотя на самом деле твердили одно и то же. Вы видите, любезный принц, ничто не могло быть невиннее нашей дружбы или, ежели вам угодно, нашей любви. И все же ни чистота наших намерений, ни предосторожность нашей юной гномиды (которая находилась у меня в услужении и впрямь была глупой маленькой образиной) не могли уберечь нас от злокозненных наблюдений многих глаз, устремленных на нас с завистью. Саламандры, оскорбленные предпочтением, какое я оказала моему другу, осмелились распустить нелепые толки о наших отношениях, основывавшихся (по их уверениям) на известной близости, которую они хотели усмотреть между нами. Один приметил, что я чрезвычайно весела и в моих очах сверкает некий давно угасший огонь. Другой не мог взять в толк, что моя приверженность к философии столь велика, чтобы получать ее наставления даже у себя в спальне. Третий пожелал заметить некоторую симпатию наших локтей и колен, а четвертый открыть уж не знаю какой тайный уговор наших ног. Вот, любезный принц, ежели когда-нибудь по рассеянности, которой нередко подпадают метафизические души, частенько и происходило что-либо подобное, то только злоба и материалистический образ мыслей наших недругов могли истолковать таковые безделицы к ущербу нашей добродетели, которая всякий час благодаря строжайшим принципам и жестокой нравственной критике сохраняла неоспоримую безупречность.
