– Все вон… – засипел он.
Гвардейцы сделали боевой разворот и устрашающе обнажили мечи. Арбалетчики в латах высунулись так, будто их там, наверху, держали за ноги.
Придворные, опрокидывая мебель и сбивая друг друга с ног, бросились к дверям. Последней кормилица тащила принца с огромной головой и большими испуганными глазами. Наконец побежал оркестр.
Выскочив из покоев, Румата нырнул за грязную колонну. Он стал хохотать и ничего не мог с собой поделать.
За дальней колонной кто-то так же хохотал, надрывно и с повизгиванием. Кто-то здесь еще мог смеяться, и Румата улыбнулся. Неожиданно дверь опочивальни отворилась. На пороге усталый и строгий стоял дон Рэба. Он потер пальцами глаза.
– Король почувствовал себя дурно. Дон Румата, вы дежурите ночью у покоев принца, – за этими словами слышалась важность, – вам дать еще солдат? Хотя вы сами… двойной соанский панцирь…
Рэба как-то безвольно показал рукой удар, повернулся, и два Серых в полулатах закрыли дверь.
Спектакли эти на Румату не действовали, он пошел к колоннам, надеясь увидеть того, кто мог так смеяться. Но никого там не было, и, отводя рукой клейкую парусину, он направился по непарадному коридору, устланному соломой, вонючему и сырому. Здесь когда-то танцевали, и на стенах остались прелестные фрески, сбитые там, в главных помещениях. Из-под царапин, из-под ссохшейся грязи и навоза, из-под высохших плевков словно высовывались лица, кони. Вот рука, вот доспех. Это было завораживающе красиво. Где-то позади опять раздался смех. Теперь смеялись двое. Но возвращаться Румата не стал. В конце коридора были открыты хозяйственные ворота. Там дежурил Серый офицер, и несколько арбалетчиков хлебали что-то из горшков, сидя прямо на соломе. Два солдата вытягивали из ворот заупрямившегося ослика с раззолоченным, но уже облинявшим хвостом и такими же ушами. Неожиданно хлынул, как рухнул, дождь, закрыв двор, постройки и весь мир плотной серо-серебряной стеной.
– Красота, – сказал арбалетчик. – Совсем домой не пройдем.
Из дождя возник Уно с зонтом. Уно указывал серому офицеру пальцем на Румату.
Ливень прошел. Здесь ливни, как и снега зимой, проходили стремительно, как и возникали. Ливень оставил огромные лужи, по которым рябил ветер. Отовсюду капало, домой Румата ехал на ослике с еще больше полинявшими ушами и золоченым пока еще хвостом. Уно вел под узцы, ноги Руматы почти задевали лужи, и он то закрывал глаза, мгновенно засыпая, то открывал, и мир то погружался в темноту, то вспыхивал.
Два дона, нетрезвые с утра, дрались в грязи и сами напоминали две огромные кучи глины и помоев. Один душил другого, и тот, кого душили, пытался петь. Темнота, и Румата слышал свой храп.
А вот и его улица. В доме напротив семья уезжала. Ставни закрыты, хозяйка в телеге. Со страхом смотрит на Румату, будто хочет что-то сказать. Сумрачный хозяин верхом и при мече, голые рабы подняли паланкин, из которого высовывались, строили рожи и махали руками дети. Босые рабы в кольчугах и при мечах окружали процессию. Все двинулись одновременно. Рабы бежали бегом.
На своей скамейке, высоко подняв рясы, сидели и беседовали те же два монаха. Знакомая улица на этот раз была чужой и бесприютной. У двойной мощной двери дома Руматы торчал Муга, тоже в длинной кольчуге, тоже на голое тело и с воткнутым в землю двуручным мечом. Когда он улыбался, то улыбался всем своим темным лицом, и тогда виднелся белый торчащий вперед единственный его зуб. Муга и сейчас улыбался, забирая у Уно коня и одновременно отпирая дверь.
– Третья семья съезжает, – сказал Муга и высморкался. –У меня знакомый с Табачной улицы…
– Меч забери, – рявкнул Уно, – опять сопрут.
Монахи на скамейке закивали и заулыбались – что они могли там услышать?
Дом Руматы, старинный и тяжелый, походил на крепость. Шесть лет назад Румате было забавно обставлять его, крепить к старинным идолам боевые арбалеты, стаскивать сюда необыкновенные предметы искусств. Те, за которые нынче вешали и топили в нужниках; те, что делали варвары, жилищ которых никто не видел.
Слуг он купил в порту за один час и странно привязался к ним, не ошибившись. За свою жизнь он не боялся и хитроумные предметы обороны придумывал, в основном, ради них.
Этому веку и этому миру он был не по зубам.
Сбрасывая по пути перевязь с мечами, плащ, золотые наплечники, Румата прошел по изразцовым плитам, сел на грубую, отчего-то всегда сырую скамью. Маленький лысый раб Уно, переживший к своим двадцати годам столько, что и думать зябко, стал стягивать с него сапоги.
Румата увидел и тут же вспомнил королевский подарок –сначала деревянную туфлю на толстой женской ноге, после сырой узел, а уж после открытый рот. Лицо уходило в тень.
Румата подошел к высокой бочке, таких бочек с запасами воды было много в доме. Отдал Уно плавающую дохлую мышь и, сунув голову в воду, забил ногами. Уно пододвинул скамейку, и Румата вроде бы нырнул, распустив руки, кисти и чувствуя, как пузыри из его собственных легких щекочут лицо. Потом вынырнул, через прутья конюшни торчали и фыркали лошади. Уно бил кинжалом подол белой рубашки Руматы и поражался скрипу и искрам.
– Вот тебе Муга, королевский подарок, – сказал Румата открытому рту и сырому узлу. – Женитесь…
– Но король вел-еел. – Из темноты возникло действительно потное краснощекое лицо.
– Я не интересуюсь женщинами, – сказал Румата, прикрыв алмаз на лбу и сам ужасаясь тому, что несет. – Ты-то мылся сегодня? – он поймал Уно за ухо. – Я тебя спрашиваю…
– Водой грехов не смоешь, – объявил Уно, поддерживая восстание, – что я благородный, что ли, мыться?
– Я тебе про маленьких микробов что объяснял? – обозлился Румата.
Уно торопливо обмахнулся большим пальцем:
– Три раза за ночь молился, что вам еще?!
Красивой походкой жениха прошел Муга с двуручным мечом.
– Как не интересуетесь, – королевский подарок смотрела то на Мугу, то на Румату, – а там кто? – и показала наверх.
– Стыда нет, – сказал Уно, обрадовавшись переходу темы, – прогнать, что ли?
Настроение ушло. Румата стряхнул с головы воду, взял грубый кожаный балахон, еще продолжая одеваться, пошел наверх.
– То вам новые простыни, да по две, – ворчал позади Уно.
– Кто видел? – Румата прижал Уно к каменной стене.
– Да все видели… Его величество раз в месяц меняет.
Румата отодвинул котел на цепи: в котле масло, обольешь лестницу – не поднимешься.
– Думай быстрее, хотя бы дети будут, – рявкнул он сырому узлу и открытому рту с верхней площадки лестницы вниз, – а то, Муга, продай ее в порт.
Визг снизу слился с гнусным скрипом несмазанных петель.
На краешке огромного варварского кресла сидела девочка лет пятнадцати, мокрая, потому что шла в дождь и тоже с узлом. Скуластая, плотная и довольно красивая. Она встала, и узел тяжело грохнулся с ее колен. Будто был железом набит.
– Брат ночью затащил в дом какого-то человека, длинного и слабого, – сказала девочка без выражения, – брат теперь командир серого кулака, это пять солдат. Длинного били всю ночь, все кровью забрызгали, и он страшно кричал. Мы с отцом плакали, но боялись выйти… И я пошла к тебе. Это твой раб? – она кивнула на дверь.
– Я уже запутался…
Румата подошел к тяжелому окну.
– И все для коготка явилось и, неспросяся, поселилось, –пробормотал, глядя в окно, Румата.
Он сделал тот жест от сердца в сторону, который сделал, улетая, Кондор.
– Стих, – громко добавил он.
Взвизгнула дверь, и одновременно взвизгнула девочка Ари. Уно принес графин эсторского, две кружки, яблоки и язык вепря с воткнутым цветком на огромном деревянном подносе с ручками.
– Я велел, смажь петли, – заорал Румата, все накопившееся вдруг вырвалось.
– А сало?! – Уно прижался к дверям, будто Румата бил его когда-нибудь. – Денежки счет любят.
И исчез.
Румата вдруг сгреб Ари так, как не сгребают любимую.
– Ты никогда не сможешь выйти отсюда, – орал он, – а выйдешь – пропадешь. У меня зубы, клыки, зубища, но я не могу раздать их друзьям. Все мои друзья в страшной опасности.
Она оттолкнула его.
Из мешка выволокла чугунную в облупившемся золотом облачении фигуру святого Гарана с детьми и принялась прилаживать ее за крюк в изголовье постели. Костяная спинка постели резчиком-виртуозом была превращена в сценки непристойных любовных утех. Красное солнце, как всегда после дождя, попадало на эту спинку. Ари пыхтела, цепляя тяжеленную фигуру, внимательно разглядывая картинки. Потом захлопнула окно, ставни, взвизгнула, прелестно засмеялась, помчалась к Румате, – казалось, пол прогибается под ее ступнями, – почти в полной темноте сдернула и обруч. Обруч снимать нельзя было ни в каком случае, но Румата уже слабо соображал.
Она тащила его за собой, они вместе рухнули на койку, и в эту же секунду Румата почувствовал страшный удар, обрушившийся на затылок. Били точно, чтоб потерял сознание или насмерть.
