— Передай! — сказал он и сунул мне в руки записку. — Пока! — И пошел.
Забыв про уважение к себе, я развернула записку. По диагонали крупными узкими буквами было написано: «Дура!»
Что?! Я перечитала еще раз. «Дура!»
От возмущения у меня перехватило дыхание.
Я зашла в сквер, села на скамейку. Надо все обдумать. В голове у меня все перемешалось. Единственная девушка во всей Вселенной написала письмо рыжему Кольке Горохову, и он назвал ее дурой. Она же ему про любовь писала! Татьяна Ларина тоже писала. Об этом даже на диспуте учитель литературы Роберт Владимирович говорил. Евгений Онегин хоть и лишний был человек, но не назвал ее дурой! Он ей объяснил, что они разные люди. Татьяна, наверно, умерла бы, если бы Онегин назвал ее дурой. Дуся тоже, может, умрет.
Я должна отомстить за честь сестры!
Лучше бы всего вызвать Горохова на дуэль. Когда-то я уже дралась с Капустиным. Но Колька Горохов старше меня, на прутьях сражаться не будет. К тому же он в футбол играет, его вся улица знает, знаменитый. Может быть, за это его Дуся полюбила?
И все-таки хорошо бы его вызвать на дуэль, как в девятнадцатом веке.
— Какой вид оружия вы предпочитаете? — гордо спрашиваю я Горохова, прискакав на коне.
Тот что-то невнятно бормочет.
«Трус! — с презрением думаю я. — И его любит моя сестра!»
— Я предпочитаю пистолет, — наконец говорит он, бледнея.
— Хорошо, — отвечаю я. — Мы встретимся завтра на рассвете.
Колька кивает головой, а потом вдруг падает мне в ноги.
— Прости меня! — умоляет он. — Я любил и люблю Дусю. Я сам дурак!
Тут вся в горе бежит Дуся. И они бросаются друг другу в объятия.
Я всегда придумываю счастливые концы. А между тем Колька Горохов где-нибудь гоняет мяч и ни о чем таком не думает. Написал «дура» и тут же забыл.
Я не знала, как буду мстить Кольке Горохову. Я крепко сжимала в кулаке его мерзкую записку.
Во дворе играли. Мальчишки-зрители свистели и орали, как сумасшедшие.
— Бей, Горохов!
Мяч ушел в сторону.
— Давай сюда!
Мяч подали прямо к ногам Горохова. Он размахнулся и ударил мимо. Мальчишки засвистели:
— Мазила!
Я торжествовала. Я подошла к воротам и крикнула:
— Мазила!
Горохов оглянулся. На лице его отразилась досада. В это время раздался свисток: тайм окончен.
— Эй, Горохов! — крикнула я.
Он неохотно, с кислой физиономией, подошел ко мне. Его рыжие волосы прилипли к потному лбу, а ноги были кривыми.
— Чего тебе?
И снова, как в первый момент, у меня перехватило дыхание. И потемнело в глазах.
— Ты сам дурак! — крикнула я.
— Чего-о?
— Сам дурак!
Он больно схватил меня за руку. Я оттолкнула его и побежала. Бежала и кричала:
— Дурак, дурак, дурак!
Не знаю, куда бежала.
— Дурак! — глотая слезы, уже бессильно выкрикивала я.
В кулаке я все еще сжимала записку. Я остановилась и с ожесточением разорвала ее пополам, потом еще пополам, еще, еще, на мелкие кусочки, и ветер подхватывал и уносил их.
— Дурак, дурак, дурак, — всхлипывая, шептала я. — Ты даже пинаешь мимо мяча. А Дуся умная! Умная, умная! Просто однажды у нее было глупое лицо.
Пылая ненавистью к Кольке Горохову, я пошла домой, на четвертый этаж.
Изо всей силы нажала на звонок, словно был он в чем-то виноват. Звонок заорал диким басом. Дверь тут же открылась. Передо мной стояла испуганная мама.
— Что случилось? — побледнев, спросила она.
— Ничего, — сказала я, улыбнувшись.
Лицо мамы изменилось. Она усмехнулась и сказала:
— Ну-ну. — И добавила: — Папа дома.
«Ну и что? Удивили. Вот дома ли Дуся?» — подумала я.
— И Дуся дома, — сказала мама.
Я вошла в комнату и почувствовала, что здесь что-то происходит. Папа сидел на стуле, скрестив руки на груди.
«Что я сделала? — мгновенно пронеслось у меня в голове. В одну секунду я перебрала в памяти все, что произошло за день в школе. — Ничего я не сделала», — успокоилась я и села на стул напротив папы.
Из спальни вышла Дуся. Мы встретились с ней взглядами. Я поняла, что Дуся страдала. Она ждала ответа.
Я отвела глаза.
— Ну, — сказал папа. — Полюбуйся.
Мама открыла дверь кухни, и из кухни выбежало несметное количество кроликов. Мне показалось — несметное. Но потом я сосчитала: было девять крольчат и одна крольчиха.
— Подарок от Анны Павловны, — очень ласково сказал папа. — Завтра еще принесет, от другой крольчихи — сереньких.
Я посмотрела на Дусю. Она стояла, прислонившись к косяку, и смотрела на кроликов, которые тут же забегали по комнате. Но смотрела так, будто и не видела их. Будто вообще ее тут не было. И не имела она отношения ни к нам, ни к кроликам, а в дверях стояла так, для видимости, чтоб никто не спохватился. А то начнут волноваться, искать.
Один крольчонок подбежал к Дусе, но она и не пошевелилась. Тогда он подбежал ко мне и нюхнул меня. Я взяла его в руки.
Глаза крольчонка были красные и веселые. Я ему подмигнула, и он мне подмигнул. Я захохотала — и он захохотал. Смотрим друг на друга и хохочем. Кролик просто умирает от смеха.
— Ну, — говорит, — и жизнь у вас!
А я, хохоча, отвечаю:
— Кошмар один!
Тут что-то произошло. По-моему, папа кулаком по столу стукнул.
А может, ничего не произошло. В общем, лежу я на полу, на животе, кролики вокруг меня бегают — пушистые, беленькие. Завтра еще будут — серенькие.
Глажу я крольчонков, глажу, они беленькие ушки прижимают, красными глазками мигают.
— Дуся, — говорю я, — посмотри, какой кролик. Посмотри, — говорю, — какой тепленький.
«Улетают мои вольтижеры»
Двоюродная тетя Олимпия приехала к нам в гости.
И сразу же повела нас в оперу, на симфонический концерт, на эстрадный концерт. Как будто мы к ней приехали в гости, а не она к нам. К концу недели папа слегка побледнел, да и мама сдала. А предстояло еще в цирк сходить. «Цирк — искусство миллионов», — сказала тетя. И вот все стали собираться в цирк. «Ну, — думаю, — и меня потащат». Так и есть. Мама посмотрела на меня и говорит:
— Может, и ты в цирк сходишь, чем дурака валять?
— Нет, — отвечаю, — не пойду.
— Почему? — подозрительно спросила мама.
— Интереса, — говорю, — нет.
— У тебя ни к чему нет интереса. Лишь бы на диване лежать.
— Когда ты последний раз была в цирке? — спросил папа.
Выяснилось, что последний раз я была в цирке трех лет. Можно сказать, что совсем не была.
Что тут начало твориться!
— Она ни разу не была в цирке! Это ты во всем виноват! — с негодованием говорила мама папе.
И все стали собирать меня в цирк.
— Дуся тоже не была, — сказала я, — а ее никто не гонит.
— Дуся ходит в цирк с классом, — ответила мама. — Кроме того, она ушла в кино.
Моя двоюродная тетя Олимпия очень странно смотрела на меня, словно я чем-то ее оскорбила.
— В нашем городе все ходят в цирк, — сухо сказала она. — Все. И стар, и млад.
На меня надели новые скрипучие туфли и повели в цирк.
— Хоть львы-то там будут? — спросила я по дороге.
— Какой несовременный ребенок, — сказала тетя.
Ей никто ничего не ответил. Да и что отвечать? Каково это слышать маме? А каково папе?
Наступило тягостное молчание. Его нарушал скрип моих новых туфель.
Наверно, так до самого цирка мы бы и молчали, если бы не встретили мою одноклассницу Аню Сухову.
На Аню все прохожие обращали внимание, потому что она была очень румяная. По крайней мере, все так считали, кроме меня.
— Здравствуйте, — сказала Аня.
— Здравствуй, — сказала мама и сказал папа.
— Привет! — сказала я.
Аня грустно улыбнулась — маме, папе, тете, мне — всем по очереди и, храня грустную улыбку, села в трамвай.
— Какая румяная девочка! — воскликнула тетя.
— Она не румяная, а бледная, — сказала я.
— Она похожа на булочку, которую только что; вынули из печки!
— Ни на какую булочку она не похожа. Она бледна. Бледна и печальна.
Тетя как-то судорожно рассмеялась. Папа ухмыльнулся. А мама, вздохнув, сказала:
— Ее не переспорить. Аня, конечно, бледна. Все видят, как она бледна.
— Да, бледна. Бледна и печальна, — твердо сказала я.
Все замолчали — видимо, решили со мной не связываться. Тетя даже с опаской на меня посмотрела.
«Просто из-за ее румянца никто не замечает, что она бледна и печальна», — подумала я.
Аня в прошлом году пришла к нам из другой школы. Марья Степановна поставила ее перед классом и сказала:
— Аня Сухова. Наша новая ученица. Всю жизнь Аня учится только на пятерки.
Все рот раскрыли и стали смотреть на Аню, как на какое-то чудо. Аня до слез покраснела и опустила голову.
