Ткаченко отполз-переполз, закричал людям:
– Кто клеммы проглядел? Взорвать к чертовой матери!
... Тут послышался шорох.
Ефрейтор Шмелев хотел было схватить радиогранату, но по привычке схватил самогонный аппарат, стал варить горилку из белой брюквы.
Радиолейтенант Ткаченко в сердцах сплюнул, покатил пузатый конденсатор к клеммам, около которых дорога делала изгиб на Малую Котовку – оттуда уже доносился грохот танков. Конденсатор серебристо поблескивал под солнцем. Ткаченко погладил его крутые бока и проговорил:
– Грохни, родненький, грохни...
Ефрейтор Шмелев хотел было мгновенно схватить маленькой зеленое сопротивление R-110, но мгновенно схватил стакан и опрокинул в рот.
– Что ж ты творишь-то, пьянь драная! – закричал Майский.
Он подбежал к ефрейтору и в гневных чувствах лягнул того. Ефрейтор подумал-подумал, скатился в канаву, а Майский отряхнул руки и закричал:
– Почему радиомост не взорвали?
Ткаченко схватил радиолампу 5Ж6П-1ю, метнул в первый танк.
5Ж6П-1ю раскололась пополам.
И когда вражеский танкист выскочил из танка и побежал по советской земле, Ткаченко поднял с земли 5Ж и с размаху вонзил ему в спину. А Майский схватил 6П, побежал за другим врагом. Но враг мгновенно исчез куда-то, вместо него появился из-за косогора ефрейтор Шмелев.
Майский, по инерции, вонзил 6П прямо в грудь. Шмелев тут же скончался, прокричав:
– Не сдавался я, нет, о! Вот мой партбилет!
– Лучше умереть тебе, чем жить! – прошипел ему в лицо Майский и отбросил его труп ногой. – Враг ты есть земли русско-советской и партбилет твой в провинции Сы Чу Ань сделан!
Рядом, дико вереща, скакала отвалившаяся 1ю. Вдруг зашипела, закатилась под голубой тарелкообразный триод и умерла там; и все забыли о ней...
– Радиосолдат Лукин! – скомандовал между тем Ткаченко.
Но Лукина не было в живых уже два года. Никого уже не было в живых. И тогда Ткаченко выхватил провод из пузатого конденсатора и пустил в организм двести двадцать.
Но перед смертью он крикнул:
– Не забывайте меня никогда, люди ХМЗДУЧ № 3 ККТ ГМС!
Из радиоприемника в то же мгновение повалил черный удушливый дым, и страшный взрыв разорвал его на части под музыку Лебедева-Кумача.
Тархо-Михайловская застонала и упала в беспамятстве, ибо зловонный осколок селенового выпрямителя пробил ей грудь.
Зелененькое сопротивление стрельнуло старику Мосину прямо в глаз, что заметно ослабило его здоровье, к сожалению.
Но больше других досталось ветерану Майскому.
В голову ему вонзилось два синеньких треугольничка R-330, а из зубов он выплюнул дымящийся красный провод WTY 0<14.
После чего вынес свое мнение на люди:
– Продрал автор... А ты думал как...
– Сильная постановка... – поддержали его другие; и, раненые и перебинтованные, они стали расходиться.
– Активу остаться! – приказала Тархо-Михайловская.
Председатель актива Чекмарев сказал Майскому:
– На-ка, хряпни ишшо, друган!
Он выдал Майскому стакан адреналина под завязку.
– Давай, браток! Жэк сегодня пойдем брать...
Майский хапнул стакан, стал закусывать куском торта «Бисквитно-кремовый» с явными шмотками сала-шпиг в прослойках. Затем он сунул в рот горсть таблеток педуксина и левометицина. Все это, наконец, он сдобрил сверху куском колбасы «Степной», с клочками серой шерсти внутри.
Чекмарев стал вглядываться в колбасу, из нее стрелял крысиный востренький глазок.
Чекмарев хмыкнул:
– Ишь ты...
Майский рассудил:
– Ничего, злее я буду в деле... – захрумкал челюстями под заполошное попискивание крысиного глазка.
Встал он, расправил грудь пузатую, отшвырнул пустой стакан, гаркнул, открыв рот:
– Пошли, хлопцы-ёпцы, алкоголика Федор Иваныча будем с поста снимать! Много он дел плохих натворил в руководимом регионе!
Зашумел актив: кто вилку вострую схватил, кто костыль схватил, кто моральный кодекс строителя коммунизма схватил.
А Тархо-Михайловская прихватила серебристый бюст Мичурина в правую руку, а в левую – квитанции потребления электроэнергии для битвы.
– Прекрасное дело затеяли, ребята, мы! – зашумел Майский.
Налил Чекмарев каждому по стакану адреналина, брызнули весельем заскорузлые сердца активистов, и тронулись они в кабинет к Федор Иванычу.
Для этого они, конечно же, вышли сначала из дверей.
– У, солнце как жарит, хоть и к вечеру! – воскликнул Майский, щурясь.
– А окна блестят, словно плавятся, – сказала кнопка Говорушкина.
– А трамваи психологически как визжат, – проговорила Тархо-Михайловская.
– А пыль летит! – воскликнул Чекмарев. – Словно пыль забвения!
Постояли-постояли ветераны на улице, посмотрели-пощурились и вошли в жэк.
15. Матерого негодяя утилизировали и рассовали по баночкам
В жэке сидел за столом веселый голубоглазый Федор Иваныч. Рядом в ногах ползал Михеев – понятно, лизоблюд еще тот..
Незаметная прежде Катукова, первая, словно рысь, бросилась на Федор Иваныча и стала грызть ногу ему.
Но Федор Иваныч равнодушно отнесся к этому вопросу, он привстал и гаркнул:
– Огурца мне, огурца!
И тут же жэковские люди метнулись за окнами. То были слесаря, плотники и другие люди: кудрявые и как бы сельские, поэтические.
– Огурца бы шефу, огурца! – разнеслось эхо.
– Да где ж взять его! – резонно закричали пьяные люди жэка. – Еще вчера съели все!
– Шкафы откройте для общественного аудита! – отдал приказ Майский.
Отворили двери по приказу его и ахнули: в шкафах пусто, только пыль многолетняя да окурки мятые, и загогулинками.
– Пропил государственные документы, до последнего листочка! – закричали все, оскорбленные в самое сердце.
– Да как же ты таким огромным народонаселением управлял в регионе без единой бумаги? – закричал Майский. – Сказывай!
Он подставил ухо прямо к губам Федора Иваныча:
– Громче говори! Не слышу ответа я!
– Так ведь нету у тебя, Иван Лукич, с этой стороны уха! – шепнули с другой стороны активисты. – Час назад радиоснарядом оторвало, забыл?
– Ах ты распроблядь такая! – ругнулся заслуженно Иван Лукич, подставляя наличное ухо. – Отвечай! Как ты людьми и жизнью в регионе управлял?!
Но молчал Федор Иваныч, лишь качался – весел, голубоглаз.
Тогда заглянули в стол к нему и снова ахнули.
Ни единой бумаги, ни одного графика, ни одной диаграммы роста, пустые ящики – только печать в уголку да рядом дохлый хамсенок.
Скрутили его активисты, стерли в порошок, рассовали по баночкам и, весело перекликаясь, вышли из жэка.
– Солнце-то к вечеру! – сказал Майский, отдуваясь.
– И трамваи визжат на поворотах как оголтелые, – сказали активисты другие. – Пора за Булгаковым в ночь выходить...
16. Кишки Потекоковой на службе Добра
Одной из первых кто вышел в ночную очередь за Булгаковым была небезызвестная Тихомирова со своей противотанковой каталкой.
До этого ей снился сон.
Явился перед ней Булгаков. Тихомирова вскричала:
– Ой, Михаило Афанасич, золотистый ты наш!
Она упала, всхлипывая, стала целовать башмаки писателя, бормоча при этом:
– Воланд, любимый наш народный, как там поживает? А Понтя с Филаткой?
– Встаньте сейчас же с колен, о господи! – громовым голосом сказал писатель.
Он бережно взял под руки Тихомирову, поднял и поцеловал теплым поцелуем.
Итак Тихомирова обогнула коробки домов, пересекла пустырь, влезла на глиняный косогор, на котором стояла дощатая кривая какая-то каптерка, без окон, без дверей, с непонятной выцветшей вывеской типа «Вторбытсоцтыцсырье».
– Что ли, первая я здесь? – с изумлением сказала она себе самой.
И только сказала она это, как изо всех щелей – из-под бревен, из-за ящиков, из-за бугров и бетонных плит – стали выползать тучами люди советские.
– Ага, какая ты одна на всем земном шаре умная! Не первая ты здеся, а тысяча первая!
И они, злорадно хихикнув, стали обратно расползаться по щелям: стелить там себе на ночь.
Тут, кстати сказать, из ближних кустов, из густеющих сумерек, из-за автобуса с подольским номером вышел голодный человек с огромным рюкзаком за плечами, подумал-подумал, протянул руку и посадил в рюкзак старуху Воинову, которая прикемарила. Он понес ее в ближние кусты, он понес ее в слабые золотистые сумерки, он понес ее за автобус с подольским номером; он притаился там...
Возможно готовился еще один случай социалистического каннибализма, если учесть, что люди в Подмосковье в те годы были еще голоднее, чем люди в Москве.
Тут выскочил откуда-то дурень Мешков с криком:
