Насчет Перевала и насчет своего предназначения во всей этой игре он сориентировался совершенно недавно. Кажется, как с год или, может быть, два к нему стали приходить сны, а потом даже и дневные видения, в которых он представал пред самим собой не Матвеем Кривозубом, а совсем другой личностью. Все то, чем он жил и чем был все время своей истекшей к чертям собачьим жизни, все это серое и утомительное время неспешно представало пред очами того другого Матвея, который и вовсе никогда не бывал в Москве. И знать не знал ничего о таком городе! Он и говорил на другом языке, и небо помнил другое, и его имя звучало иначе. Этот процесс был неприятен и тяжел. Ведь что, в сущности, за жизнь он здесь вел?! Разве она могла сравниться с той, в которой он носил другое, славное имя? А эта эпоха — с той, гораздо более славной, великой, а главное, гораздо более солнечной?! Да-да, гораздо более солнечной! О Зевс, как же он любил солнце!
Начиная с самого первого своего видения, Матвей сразу и окончательно навсегда уверовал в то, что все так и есть, что видения его не лгут! Да они и не могли лгать! Как сбрасывает личинка ставшую ненужной сухую и скукоженную свою оболочку и медленно расправляет крылья, так и Кривозуб на протяжении всего последнего времени вылезал из старой кожи восприятия мира и себя, чувствуя всю необходимость, мучительность и красоту этого процесса!
Все, лежать в постели дальше смысла не было. Матвей встал с кровати, посмотрел на часы. Было около трех часов ночи. Босиком прошлепал на кухню, смолол зерна и сварил крепчайший черный кофе. Обжигаясь, выпил чашку и сразу же налил вторую. Поставил пустую турку в раковину. Спать перехотелось. Теперь следовало закурить, сев на холодный стул у окна. Там, за окном, качались тени, отбрасываемые самодельным фонарем, который Матвей повесил у подъезда специально для местных старичков, любивших допоздна играть в карты, домино, в шахматы, а иногда просто так медитировать на деревянных лавках, уставившись прямо перед собой подслеповатыми невидящими глазами, и думать о чем-то неведомом.
Матвей любил старичков. Они казались ему воплощением самого рока. Глядя на них, он каждый раз пытался представить, сколько их сверстников давно уже умерли и стали прахом. Сколько страниц истории перевернуто было перед этими обезображенными морщинами лицами. Миллионы погибли и ушли в землю. Сгинули целые поколения умиравших за идеалы или за деньги, от болезней и нищеты, от излишнего достатка и бессмысленности своего существования. Умерли сотни тысяч младенцев в разных частях света. А дядя Гриша, полковник в отставке Григорий Данилов, выходит утром во двор. Сухой, как вобла, слегка подрагивающей коричневой ладонью сметает с деревянного стола нападавшие за ночь октябрьские листья, кладет на стол пачку папирос, зажигалку, газету “Правда”. К столу подходят две или три крысы, и дед Гриша, усмехаясь, крошит им хлеб. Они послушно и охотно едят, изредка посматривая на него своими умными бусинками-глазами. Они не боятся его, но очень уважают. Гриша немного презирает их, но подкармливает, памятуя простую примету, что, пока в доме есть крысы, он какое-то время еще простоит. Завершив эту обязательную процедуру, он ставит на стол шахматную доску и начинает медленно расставлять фигуры.
Он прекрасно знает, что смерть у него находится не просто за правым плечом, нет, она уже сидит рядом, с наслаждением вдыхая и запах его вечного “беломора”, и испарения его старческой кожи. Но дядя Гриша бесстрастно рассматривает слона. Белый слон поцарапан. Эти невменяемые поганцы, имеются в виду праправнуки, снова использовали шахматы для своих подвижных игр. А что они могут знать о белом слоне? Разве они когда-нибудь поймут, как он выходит из-за спин пешечной гвардии и идет в атаку осенним холодным и солнечным утром? Это слон, переживший и Ленина, и Сталина, и Рузвельта, и Черчилля, и Брежнева, и Мао Цзедуна. Разве они способны понять, чего стоила этому слону служба в армейской отдельной штрафной роте сорок второй армии Ленинградского фронта? Смогут ли они когда-нибудь приблизиться к тому, что он думает на девяносто пятом году жизни ранним утром в октябре, преодолевая небольшую, но принципиально важную дистанцию, которая пролегает между клетками f1 и d3? Что они и их родители знают о внутреннем содержании этого диагонального прохода?
Ветер все усиливался, и не успел Матвей сделать пару затяжек, как хлынул холодный осенний ливень. Он упал на город разом всей своей черно-зеленой плотью.
Ах, хорошо, сказал Матвей, щурясь и поеживаясь. Струи воды бьют в карниз и заливают окна. Листья на деревьях мечутся и мокнут, и ветви летают в темноте как живые. А, вот и ты, сказал он, всматриваясь в темень за окном. Там, у крайнего подъезда, почти не шевелясь, дремала тень в капюшоне.
Стоит и стоит! Мокнет, цепенеет от ночного холода, но стоит и смотрит! Ведь что обнаружится, если эту тень обмануть сейчас, если подняться вверх до чердачного люка, сбить замок, по чердаку пробраться в соседний подъезд и зайти этой тени в тыл?! Если осторожно, под прикрытием стука холодных зеленых капель, подкрасться к этому силуэту в капюшоне и сдернуть с него этот капюшон?! О, там обнаружится! Да, там обнаружится, с каким-то злым удовлетворением прошептал Матвей.
Один раз, в самом начале, когда он только-только стал различать, в каком мире живет, совершил Матвей такой поступок. Шел он с работы пешком. У него давно уже был служебный автомобиль и шофер, но он любил ходить пешком. Длительная ходьба, считал он, самый физиологический вид физический нагрузки, позволяет поддерживать форму и развивает выносливость.
Однако была глухая ночь, часа три. Зима. Как одинокая злая собака, выла метель, и в трех шагах ничего и никого не было видно. И тут вдруг Матвей заметил две точно такие же тени, идущие за ним по пятам. Точнее, он их не заметил, он их почувствовал. Огнестрельного оружия у него при себе не оказалось, что, собственно, его огорчило не очень. Район он прекрасно знал, а это давало определенные преимущества. Он стал сворачивать наугад вправо и влево и очень скоро подтвердил свои подозрения: так и есть, кто-то думает, что на него, Матвея Кривозуба, можно безнаказанно повесить хвост! Причем тупой, наглый и непрофессиональный!
Так-так, подумал он и резко свернул в ближайшую подворотню. Здесь ему пришлось сделать стремительный рывок вперед, подпрыгнуть, ухватиться за обледеневший козырек какой-то пристройки. Легко подтянувшись, он просто лег в сугроб, который метель успела намести на козырек, и уставился на проход. Два силуэта с опущенными прямо на глаза капюшонами нарисовались в светлом проеме сквозного проезда через несколько секунд. Постояв немного, будто оценивая ситуацию, они все же решили, что нужно двигаться дальше, и подошли непозволительно близко к тому месту, где спрятался Матвей. Он рассмотрел их поближе. Что-то в их походке, повадках, в характере движений вызвало у него брезгливое и однозначное отвращение. Достав нож, он поцеловал лезвие и прыгнул на своих преследователей сверху. Одного вывел из боя сразу. Бил наверняка, в область шеи, и был очень удивлен, когда тот не умер моментально, но, упав на снег, продолжал ползти и дико хрипеть, царапая покрытый свежим снегом наст. Чем ты там хрипишь, хотелось сказать Матвею, тебе же там хрипеть уже нечем. Ляг и умри, падла!
Естественно, он этого не сказал, потому что ему было некогда. Оставался еще второй противник. Он был почти на голову выше и массивнее. И, всего лишь сбросив плащ, этот противник сразу привел Кривозуба в ужас! Волосы стали у Матвея на затылке дыбом! Он укусил себе губу до крови и, почувствовав отрезвляющую боль, выматерился длинно, витиевато, со страстью. Ошалело помотал головой, как бы в тайной надежде, что стоящий перед ним ужас развеется сам собой. Но этого, естественно, не произошло. Фигура не развеялась. В мелких колких снежинках, клубящихся в слабо освещенном колодце двора, перед Матвеем изготовилась к атаке ловко стоящая на двух задних лапах самая настоящая серая крыса, Rattus norvegicus, так называемый пасюк. Только росту в ней было около двух метров, отчего впечатление, конечно, менялось решительным образом. Морда крысы имела тупую широкую форму, ушки были розовые, маленькие, шевелящиеся на голове как-то очень самостоятельно и оттого особенно противно. Шерсть на животе была беловатая, зато бока оказались совсем не серыми, а скорее даже бурыми, коричневыми. Длинный хвост нервно подрагивал и стегал крысу по бокам. На крысиной морде светилась пара красных глаз, одновременно проникнутых холодным умом и кипящих животной яростью.
Потом уже, спустя какое-то время, Матвей, анализируя произошедшее, понял, что, демонстрируя себя, крыса, видимо, рассчитывала таким образом запугать его и обратить в бегство. Убегающего легче убить. И этот расчет почти оправдался. На какую-то сотую долю секунды Матвеем овладел безумный, неконтролируемый страх, лоб покрылся испариной и, несмотря на морозный сухой ветер, ладони стали влажными.
